В этот раз он задал вопрос тихо и вкрадчиво и опять ответа не получил.
— А вывод простой и единственный: наши кошечки на кого-то работают! Кому-то хочется знать, как мы живем, и очень подробно.
Вот они, эти слова… наконец-то… легче все-таки, когда диагноз понятный… как они тут все… прав был Юлий, что-то есть в здешнем воздухе этакое… уж майор-то, крепкий мужик, с дисциплиной, службист… да, что-то такое в воздухе… может, и я уже… только не замечаю… ведь никто сам не замечает.
Он смотрел на меня терпеливо и, пожалуй, даже участливо.
— Это все интересно… с кошками, — начал я осторожно, — и весьма интересно… но, по-моему, вы уж слишком…
— А что, собственно, вас смущает? Чем магнитофон лучше кошки? Если уметь ее расшифровывать, эту самую кошечку? Для хранения информации годится любая вещь, даже вот эта рюмка… а как считывать, уже вопрос техники. — Как бы в подтверждение своих слов он налил в рюмки коньяк.
Справа от себя он выдернул ящик стола и одну за другой выложил несколько пухлых нумерованных папок.
— Вы потом полистайте. Вот здесь «материалы» Совина, само собой копии, а в остальных — документы. Почти все оформлено юридически, как показания… вроде вашего.
— Итак, — повторил он с нажимом, — наши кошечки на кого-то работают… На кого же?
Он упорно ждал моего ответа, и наступило безнадежное молчание. Я решил отшутиться:
— Не на уругвайскую ли разведку? Или на марсианскую?
— Вы почти угадали… но здесь не все просто… Вы, наверное, знаете, для подслушивания кошек используют, но пока до крайности примитивно. Вживляют под кожу миниатюрные передатчики — вот и все. А тут высший класс: записывающий аппарат — весь кошачий мозг. Я специалистов запрашивал — говорят, не бывает. Ни в Америке, ни в Японии, нигде. Не бывает, и еще долго не будет!
Он уставился на меня напряженно, и глаза его напоминали матовые серые линзы.
— Понимаете, — он понизил голос, — за нами следят, а кто — можно только гадать. Неизвестно кто и неизвестно откуда — но следят, и очень тщательно!
Я снова принялся смотреть в окно над его головой, небо стало уже черно-синим, и деревьев не было видно, словно дом окружала пустота, и со всех сторон, и сверху, и снизу, — только бесконечная пустота.
— Можете, конечно, считать меня сумасшедшим, если вам так удобнее. Но за этими кошачьими шашнями все равно нужно присматривать.
Он говорил еще что-то, я же старался придать моему лицу осмысленное выражение. К счастью, его подгоняло время, и он вылил в рюмки все, что оставалось в бутылке:
— Пью за ваше здоровье!
Листок из записной книжки все еще лежал на виду, и тост мне показался несколько зловещим.
Он выложил на стол два ключа и сложенный лист бумаги:
— Ключи и поручение вам следить за моей квартирой. Заверено у нотариуса.
Обойдя стол вокруг, он энергично пожал мне руку и вышел. Через секунду хлопнула наружная дверь и лязгнула дверца машины.
Я озирался с недоумением — один в пустом доме. Странное наследство… неуютно, и словно тут кто-то прячется…
Я обошел все комнаты — две внизу и две на втором этаже, зажигая свет всюду, включая все лампы подряд, и светильники под потолком, и бра, и настольные лампы, и все они загорались исправно. В этой яркой иллюминации везде открывались идеальная чистота и порядок. Повинуясь все тому же бессознательному импульсу, включать все без разбора, я нажал клавишу радиоприемника, оттуда сквозь свист донесся мужской глуховатый голос, произносящий слова на незнакомом шепелявом языке, с той механической интонацией, с какой читают длинный перечень чисел, потом голос стал тише и на него наложился пронзительный писк морзянки. Я нажал клавишу снова, и все умолкло.
Я вернулся к столу, где лежало мое сомнительное наследство — папки и связка ключей, — и взял машинально сигарету из пачки, полной, но уже распечатанной, безликой любезностью заранее приготовленной для меня. Я попал на корабль, в открытом море, исправный, покинутый внезапно командой… Мария Целеста… вот так завещание… мне вручили штурвал и судовые журналы, и я уже чувствовал нечто вроде ответственности, и от этого внутри неприятно и беспокойно посасывало… корабль, населенный призраками… нет, просто пустой.
Я поднялся наверх, на балкон, откуда короткая лесенка вела на пологую, почти плоскую крышу. Узкие крутые ступеньки — капитанский мостик…
Под навесом в маленькой рубке я тронул очередную кнопку, и настольная лампа тускло, еле заметно, осветила листы чистой бумаги и заточенный карандаш; рядом бледно мерцал и лоснился кольцами латунный ствол телескопа.
Вот он, зловещий символ — символ власти и пугало для всего города, старый маленький телескоп, очевидно учебный, он сейчас был направлен низко, почти горизонтально. Странная, странная эстафета…
Слабенькая, и закрытая к тому же бумагой, лампа кое-как освещала лишь середину трубы и маленькие штурвалы, начало ее и конец терялись в темноте, и мне пришлось искать окуляр на ощупь.
Против ожиданий, поле зрения оказалось не совсем темным, оно излучало едва уловимый свет, то ли зеленоватый, то ли слегка лиловатый. Покрутив кремольеры настройки, я добился прояснения рисунка — круглое поле заполнилось игрой все того же неопределенного света, орнаментом танцующих линий, скользящих, как волны, наискось, сверху в левую сторону.
Ну конечно, конец июля… теплая ночь, и светится море — я глядел в телескоп на прибойную полосу.
Медный штурвал справа вращался легко и бесшумно, он приятно холодил пальцы, и я вертел его просто так, без цели — узор из пляшущих волн плавно скользил вбок. Перекрестие волосков угломера, черных прямых линий, словно обшаривало разводы беззаботно играющих волн, и я впервые подумал, что крест из черных, идеально прямых тонких линий — очень злой рисунок. Мне стало казаться, что там, далеко, куда попадает этот, беспощадный и точный, прицел врезанных в стекло волосков, там разрушается что-то, и в миры, о существовании которых я даже не подозреваю, вторгается чуждое и страшное для них влияние, и я подобен ребенку, играющему кнопками адской машины.
Чувство это усиливалось, и — самое непонятное, дикое — в полном сознании творимого зла, я не мог себя побороть и, завороженный плавным движением любопытного круглого глаза моего телескопа, его волшебным полетом в зеленоватом мерцающем мире, все вертел и вертел бесшумный медный штурвал.
В свечение круга, слева, стало вплывать пятно, черное и непроницаемое; занимая все больше места, оно подползало ближе и ближе к центру, не избегая перекрестия волосков, но даже будто стремясь к нему. Из непонятной угрюмой кляксы внезапно пятно обратилось в изящно обрисованный, хотя и тяжелый, силуэт. Я нисколько не удивился — как во сне, это само собой разумелось — над перекрестием плавало, чуть вздрагивая, маленькое изображение кошачьего сфинкса. Отсюда казалось — он обладает невероятной, пугающей тяжестью. Постамента не было видно, он растворился в фосфорической жидкой среде, и сфинкс висел в пространстве, словно самостоятельная планета.
