Чувство это усиливалось, и — самое непонятное, дикое — в полном сознании творимого зла, я не мог себя побороть и, завороженный плавным движением любопытного круглого глаза моего телескопа, его волшебным полетом в зеленоватом мерцающем мире, все вертел и вертел бесшумный медный штурвал.
В свечение круга, слева, стало вплывать пятно, черное и непроницаемое; занимая все больше места, оно подползало ближе и ближе к центру, не избегая перекрестия волосков, но даже будто стремясь к нему. Из непонятной угрюмой кляксы внезапно пятно обратилось в изящно обрисованный, хотя и тяжелый, силуэт. Я нисколько не удивился — как во сне, это само собой разумелось — над перекрестием плавало, чуть вздрагивая, маленькое изображение кошачьего сфинкса. Отсюда казалось — он обладает невероятной, пугающей тяжестью. Постамента не было видно, он растворился в фосфорической жидкой среде, и сфинкс висел в пространстве, словно самостоятельная планета.
Не в силах остановиться в новом для меня и неприятном азарте, будто движимый жаждой приобретательства, я ухватился левой рукой за другой штурвал и вращал их оба теперь наугад.
Сфинкс безразлично и медленно уплыл вниз и направо, и весь круг заполнился глубокой прозрачной чернотой, стершей даже жесткие волоски креста, — я пустился в плавание по ночному небу.
Тогда я совсем забыл, что представляет собой телескоп, от него осталось лишь круглое окно в бесконечность, — казалось, оно вмещает меня целиком и по-настоящему уносит с Земли, в глубину ночи, освобождает от здешней моей оболочки.
Перед моим иллюминатором проплывали тихие светляки звезд, и я чувствовал облегчение от того, что все они так далеки и светятся там только для своей вселенной, и мой любопытный взгляд для них ничего не значит.
У верха прозрачного круга в черноту неба вплелись нити голубого мерцания, они становились все ярче, и я стал скорее крутить штурвалы, стремясь к их источнику.
На краю показался и теперь пересекал поле зрения яркий голубой шарик. Я хорошо понимал, что это всего лишь точка, что видеть шарик — чистая моя выдумка, и все-таки достоверно видел его шарообразную форму. В его свете снова стали видны прямые нити, прочерченные на стекле телескопа. Шарик пересекал экран наискось, по дуге, обходя точку скрещения волосков, и прежний нездоровый азарт подбивал меня поймать его перекрестием. Вращая штурвалы в разные стороны, я заставил его подойти к центру, но он плясал вокруг этой точки, оказываясь правее, или ниже, где угодно, но только не в ней. Действуя штурвалами более осторожно, я добился наконец своего — пойманный шарик висел неподвижно точно на перекрестии, разрезанный волосками на четыре равные части. Тотчас я ощутил укол, несильный, но все же болезненный, и, невольно отпрянув от телескопа, стал тереть глаз. Что это?., предупреждение?., просто случайность?..
Тут же я почувствовал чей-то пристальный взгляд, направленный мне в затылок. Я резко оглянулся и, конечно, ничего не увидел. А чужой взгляд ощущался настойчиво, почти как физическое давление. Может быть, с улицы?.. Глаз все еще покалывало, я погасил настольную лампу и стал вглядываться вниз, в черноту теней под каштанами.
Человек на пустой крыше, во тьме, да еще зажмурив один глаз, пытается что-то высматривать… если кто-то за мной наблюдает, до чего же ему смешно…
— Кому ты нужен, — сказал я себе шепотом, — на тебя глядят только звезды.
Да, глядят только звезды… заезженная, потерявшая смысл фраза… а вот майору кажется, что и вправду глядят… неужели безумие заразно?..
Я снова склонился к трубе — голубой шарик выглядел более тусклым и плавал в стороне от угломерных линий. Что это за звезда? Я глянул поверх телескопа, она выделялась голубизной и яркостью, но ни в одно из знакомых созвездий не попадала.
Запрокинув голову, я смотрел вверх. Мне казалось, я вижу впервые звездное небо, впервые вижу так много звезд — нет, это не свод, не купол со светлячками, это пространство, и я видел отчетливо: одни звезды ближе, другие дальше, они сплошь заполняют бесконечный объем, движутся в разные стороны, и за каждым созвездием видны все новые рои светящихся точек. И я — не наблюдатель со стороны, я в самой гуще этой толчеи света. Такая чудесная картина, а нам в ней мерещится слежка… и я ведь тоже причастен… повторяю себе «это нервы», а на дне сознания копошится «а вдруг»… мы, наверное, все нездоровы…
Голова у меня кружилась, и стало ломить шею. Мне пришло на ум, что смотрю я неправильно, что смотреть, стоя, вверх — ничего не увидишь, и, если хочешь влиться в звездное небо, нужно лечь на спину. Не раздумывая, я сделал это, ощутив с удовольствием давление выступов черепицы, и прохладу ее, и глухое побрякивание.
Да, безумие заразно… поговорить бы с нормальным человеком… только кто он и где, этот нормальный человек… Наталия, вот она нормальная… а впрочем… «В детстве я верила, на звездах живут ангелы»… Ха, да ведь это почти то же самое… просто детский вариант… сидит на звезде ангел, грозит пальцем, а под крылом — розги… за недозволенные мысли… а у нее ведь и взрослая закорючка осталась… «я боюсь, когда так говорят… пройдут по небу лиловые трещины, зигзагами, как по ветхой ткани»… у каждого есть закоулок, где гнездится это «а вдруг»… вдруг и сейчас мои мысли где-то фиксируются… и однажды чудовищный следователь с мерцающими глазами-блюдцами, с тысячью звездных глаз на студенистом теле предъявит мне эту запись?..
— Не будь идиотом, — я хотел сказать это вслух, обычным голосом, но получилось опять шепотом, — там ничего нет!
Звезды стали еще ближе, они начинались над самой крышей и уводили вдаль, в бесконечность. Кто придумал, что там пустота?.. Какое нелепое слово… Они спускались сюда, к верхушкам деревьев, и мне стало казаться, я неудержимо падаю в это бездонное скопление светил. Я инстинктивно схватился руками за черепицу.
Как, однако, шалят нервы… в этом доме дурное поле, еще не открытое физикой… подслушивающее, подглядывающее, угнетающее… жилище колдуна или алхимика… ничего себе, майор милиции… чернокнижие, средневековье какое-то…
Голова кружилась по-прежнему, и звезды двигались все быстрее. Я осторожно встал, испытывая все еще страх, что меня оторвет от Земли и засосет наполненное светом пространство.
В доме, внизу, меня наконец оставило ощущение постороннего взгляда, и все показалось уже привычным и даже, на свой лад, уютным. Перед тем как уйти, я прошелся по комнатам, погасил все лампы и запер на задвижку окно.
17
На следующий день вся наша жизнь была изменена одним-единственным словом, проникшим в границы города на рассвете и к полудню произнесенным уже не раз каждым, умеющим говорить. Коряво написанное на тетрадном листке, в половине шестого утра оно закрывало окошко автобусной станции, затем опустошило рынок, вымело начисто от людей пляжи, и, когда я вышел из дома, власть этого звучного слова — карантин — стала повсюду непререкаемой.
