Так строго, так резко разговаривал сейчас участковый со своими односельчанами, что оба тут же присмирели, притихли и даже головы в плечи втянули одинаково. Правда, уже через секунду старик Агафонов оживел, шевельнулся, глянул на жену победно, с форсом – дескать, видала? Нашлась на тебя управа, вон как заглавная власть с тобою разговаривает, без церемоний! Усмехнувшись уголком губ, Денисов поставил на листе сверху сегодняшнюю дату. Ниже он крупными печатными буквами – такими, чтобы старику со своего конца стола было заметно, – написал слово «ПРОТОКОЛ». Евлампий Емельяныч, конечно, заметил и обрадовался пуще прежнего.
– Значит, Федор, записывай! Житья мне ента вражья засланка, Агафонова Наталья Федотовна, не дает ни малейшего. Ежельше раньше я хучь какое-то уважение с ейной стороны наблюдал, как муж я ей и хозяин в дому, то нонеча ситуация сложилась противоположная.
– Прям противоположная? В чем же энто выражается? – поинтересовался Федор Кузьмич.
– А выражается енто в отсутствии уважения, так и запиши!
– Поподробнее, пожалуйста. Факты, факты! Без фактов протокол будет не действителен.
– Ну, стало быть, так… – прилежно положив руки на колени, приготовился перечислять старик Агафонов. – Во первых строках опиши, что ента зараза перестала в обед плошку с солью на стол ставить. Ить всю жизнь в обед ставила, как я завсегда ейную стряпню себе досаливал! А надысь перестала. Енто о чем говорит? Енто говорит, что потеряла она ко мне всяку ласковость, живя в одном со мной дому.
– Может, просто забывает? Память-то с годами, Евлампий Емельяныч, лучше не становится, наукой установлено!
– Память! – ахнул старик. – Да ты знашь ли, Федюк, сколь всего она тебе наизусть вспомнит, ежельше попросишь?! Нет, товаришш милиционер, не в ентом закавыка, а в полной потере уважения и ласковости.
– Ну, хорошо, – согласился Денисов. – Кроме солонки, имеются ишшо какие-то факты?
– Факт имеется такой, что таперича, когда стрижет меня ента агентурна шпионка, она щекотны волоски специально мне за ворот подсовыват. А я до смерти состриженные волоски за воротом терпеть не могу! Я чешусь – а она чесоточным дразнит, холера!
Денисов понял, что еще чуть-чуть – и он захохочет в голос.
– Ты фиксируй, фиксируй! – подсказал старик Агафонов. – Я тебе чичас такой факт скажу, от которого ты насовсем сумлеваться перестанешь! Намедни мы с ентой вражеской мордой кино про Чапаева глядели. Ты смотрел ли, Федор?
– Раз тридцать, – подтвердил Денисов.
– Вот! Стало быть, должон помнить там такой антиресный момент – сидит Фурманов и картоху чистит, а Чапай начинат объяснять на яблоках и папиросках, где надлежит быть командиру на лихом коне. Помнишь ли?
– Конечно, помню!
– И вот говорю я своей ненаглядной – мол, чуток я в кинофильм-то не попал! Она мне – как так? Я – а вот так! Картоху на столе видишь? Видит она, чай, не слепая. Я спрашиваю – а знашь ли ты, что енту картоху я Фурманову лично принес, как был я в тот момент ответственным за обеспечение штаба съестными припасами? А что он меня в книжке-то не прописал – так енто чистая случайность и недоразумение. Я же рядом там стоял! Прописал бы Фурманов меня в книжке – я бы и в фильм попал. Уххх, как она меня поносить принялась! И брехуном, и придумщиком, и клеветчиком. Меня! Героя, кавалериста чапаевского дивизиона – брехуном!
Денисов уронил руки на планшет, поверх рук уронил голову, плечи его затряслись.
– Вот я гляжу, – после паузы с сочувствием проговорил старик Агафонов, – что тебе, Феденька, тоже такая несправедливость обидна, хучь ты и не сродственник мне. А потому что душа в тебе большая и обширная. Ты того, Федь… Ты не плачь!
Плечи участкового затряслись еще сильнее.
– Холера! – взвыл Евлампий Емельяныч. – Ты, котора на печке окопалась! Ты только глянь, до какого состояния ты нашу власть довела, котора уважаемый всеми человек Федор! Нет, я такого унижения не стерплю! Ить сердца не хватат перед людями позориться, как ты меня вынуждашь! Сегодня чтобы ноги тут твоей не было! Понимашь, аль тупо?
Федор Кузьмич, просмеявшись, поднял голову, кулаком вытер слезы, встал со стула и, все еще судорожно, навзрыд всхлипывая, дошел до двери – проверить, плотно ли закрыта. Вернулся на прежнее место, пошевелил беззвучно губами, крякнул раздумчиво.
– А теперь, дед, давай поговорим без протокола, – серьезно сказал он, демонстративно закрывая планшет. – Рассказывай, что стряслось.
Старик Агафонов искоса, с явным испугом глянул на участкового, но тут же вытянул тонкую шею, выпятил впалую грудь.
– Вот что я тебе сказал – то и стряслось! Ни слова ни добавить, ни убавить! Отселяй немедля – и все тут!
И Евлампий Емельяныч так сильно стукнул по нарядной скатерке сухим своим кулачком, что в дверце трюмо тоненько задребезжало стекло. Трогательна была эта тощая, сухая стариковская рука, а ведь когда-то и впрямь держала шашку. Все в селе, да, пожалуй, и в области знали, что ветеран партии Агафонов действительно сражался в Гражданскую под началом комдива Красной армии Чапаева. Может, про картошку-то дед и придумал, но с легендарным Чапаем, с комиссаром 25-й стрелковой дивизии Фурмановым и с порученцем Василия Ивановича Петькой – Петром Исаевым – уж точно был знаком. Денисов помолчал, затем потянулся через стол и накрыл стариковский кулачок большой своей ладонью. Сказал тихонько:
– Куда ж я ее отселю-то, Евлампий Емельяныч? У ней же тут ни подружек не осталось, ни сродственников. Почитай, никого, кроме тебя, у ней нету. На улицу жену свою гонишь, Евлампий Емельяныч!
От большой ладони Денисова, от его тона и особенно от последних слов сжимался старик Агафонов, съеживался, но пока еще сопротивлялся.
– У ней дети, чай, в Кемерове и в Ленинграде. И внуки в Томске и Новосибирске. Пущай к ним едет, – не глядя Федору Кузьмичу в глаза, так же тихонько ответил он.
Пробежался взглядом участковый по комнатке, приметил кое-что.
– Ты же понимаешь, Евлампий Емельяныч, что одним днем такие вопросы не решаются. Переезд – энто ж и сборы, и билеты, да и детей-внуков сперва уведомить надобно.
– А ты ее пока в свой милицейский кабинет определи! – из последних сил огрызнулся старик Агафонов, свирепо шевеля усами. – Пущай оттуда и детей уведомлят, и билеты заказыват!
– Я бы определил, да вот боюсь, что чемодан с ее лекарствами в моем кабинете никак не поместится.
Угадал Денисов. Полилась из глаз старика такая боль, такая тоска, такая неизбывность, что у Федора Кузьмича натуральным образом заныло где-то в сердце.
– Рассказывай, дед, – грубовато хрипнул пожилой милиционер, – от чего ты ее защищаешь?
