Угадал Денисов. Полилась из глаз старика такая боль, такая тоска, такая неизбывность, что у Федора Кузьмича натуральным образом заныло где-то в сердце.
– Рассказывай, дед, – грубовато хрипнул пожилой милиционер, – от чего ты ее защищаешь?
– Защишшаю?! – встрепенулся Агафонов и уставился на Денисова круглыми диковатыми глазами. – Я – защишшаю?!
– Конечно, – кивнул участковый. – Спасаешь ее от чего-то нехорошего, вот оттого и гонишь. Ты три дня тому по рецептам Владлена Михайловича в райцентре целую гору медикаментов на имя Натальи Федотовны получил. Не помогли, видать, лекарства. И хоть болезнь ее совсем и не заразная, ты что сделал?
– Что? – одними губами переспросил старик, скукоживаясь еще больше.
– Ты ее из горницы выставил, в передней на печке спать заставил. Так? Так. И снова, видать, не помогло. Теперича ты ишшо дальше ее отправить решил. Значит, считаешь, что у внуков она поправится. Где угодно поправится, только не тут. Вот и сочиняешь поводы, навроде солонки и щекотных волос, чтобы на меня, представителя власти, ответственность переложить. Верно? Верно. А чичас говори мне как на духу – что у вас стряслось?
Старик Агафонов помолчал, затем сердито выдернул кулачок из-под ладони участкового, достал из кармана домашних брюк простынных размеров клетчатый носовой платок, длинно высморкался – и уронил от бессилия руки.
– Ну, вот откель ты такой умный, Федюк, а? Ну, вот за что ты мне тут свалилси?! Уж так хорошо я все обдумал, уж так в уме все гладко обустроил! Здравствуйте-пожалуйста, приперси, раскрыл преступлению… Ты ж обоих нас загубишь! Понимашь, аль тупо?!
– Это я понимаю, – согласился Денисов. – Ты мне другое, дед, скажи: ты сам, что ли, помирать собрался? Поэтому ее подальше отправляешь? Или, может, считаешь, что ты и есть причина ее болезни? Может, думаешь, что она от тебя хворь подхватила?
– А ты проверь! – придя немножко в себя, снова осерчал Агафонов. – Высели ее да погляди, что из ентого получится.
– И отселять ее не стану, – отрезал участковый, – и отседова не уйду, покамест ответа от тебя не добьюсь! Так что ты поспеши, Евлампий Емельяныч, с признанием-то, у меня ишшо дел целая прорва.
…Еще две недели назад стал старик Агафонов подмечать, как ночами наваливается на грудь щемящая боль. Ноет, ноет что-то внутри, словно в тиски зажатое, да вроде бы не сердце. Днем расходишься, раздышишься – отпускает, а стоит на перину в передней улечься – снова накатывает. Со смехом признался в том Наталье, да только разве его жена в болезнях что-нибудь понимает? Умней всего придумала к фельдшеру обратиться. Агафонов тогда разнервничался, распереживался, поскольку докторов отродясь не жаловал, особенно молодых, с иностранными словами в каждой фразе. Сказал Наталье, что пойдет, чтобы угомонилась она, а сам, конечно, не пошел.
Два дня минуло – открывает старик посреди ночи глаза, таращится в темноту потолочную и чует, как воздух от его губ отдаляется, отодвигается, отгораживается невидимой стенкой. Все, чем дышишь, туда, к потолку поднялось, будто дым печной. А Агафонов внизу лежит, извивается, ртом темноту хватает, точно осетр, из воды на берег выкинутый. Ни привстать, ни позвать – ну никакой мочи нет! И снова боль накатывает, и снова стягивает грудь бондарным обручем.
И вдруг понимает он, что тут же, в передней, в соседней постели его Наталья, не просыпаясь, так же вдохнуть пытается. Чуть с ума Евлампий Емельяныч не сошел! К утру, правда, и ей, судя по дыханию, полегчало, и сам он тревожным сном забылся. Весь день потом корил себя, что сразу к врачу-то не обратился! Это ж явно от мужа к жене что-то непонятное передалось!
Но Владлен Михайлович, измеривший давление и сквозь специальную трубочку послушавший и легкие, и сердце старика, никаких отклонений не обнаружил.
Тем днем так хорошо им обоим чувствовалось, так просторно дышалось и говорилось, что пронадеялся Агафонов на авось, улегся спать на прежнем месте. И снова ночью – удушье, боль, тоска, а рядом – слабенькие сипы Натальи Федотовны, настолько слабенькие, что от ужаса у него остатки седых волос дыбом встали. А ну как до рассвета ее дыхание совсем утишится?
Чуть не волоком потащил он ее наутро к фельдшеру да настоял, чтобы тот прописал ей побольше таблеток «для самочувствия». Может, все дело было в том, что сам-то старик ходил к Владлену Михайловичу после обеда, а жену свою ранехонько привел, сразу после сна – но у Натальи Федотовны местный доктор и впрямь что-то внутри услышал, нахмурился, еще раз давление смерил, понажимал ей что-то на шее и возле ушей. Лекарств ей, к радости Евлампия Емельяныча, он выписал много.
Ну а дальше Федор Кузьмич все верно угадал. Решив, что хворь, будто клопы, только в передней обосновалась, старик Агафонов надумал сыграть самодура. Поссорился с супругой – да и выставил ее из горницы, чтобы та на печке поспала ночку-другую. Сам только делал вид, что спать ложится: дожидался, пока она свет погасит – и сразу ухом к дверной щели припадал. На первую ночь показалось, что все в порядке. Но, может, только показалось, потому что самого его в какой-то один момент скрутило беспощадно, так и думал, что обязательно помрет сию минуту на холодном полу возле двери в переднюю. Обошлось. А на следующую ночь он снова беспомощные сипы на печке расслышал.
– Она по утрам прозрачной совсем становилась, Федь, – пожаловался старик напоследок. – Таяла, словно что-то изнутри ее поедом ест. Что мне было делать? Пусть, думаю, уедет, а там, может, внуки ее в больницу определят.
– А просто ей об этом сказать? Неужто не поняла бы? Неужто сама не согласилась бы в городе обследоваться?
– Она-то?! Без меня?! – с досадой повысил голос Агафонов. – Шуткуешь ты, что ли, гражданин милицейский начальник? Не оставила бы она меня тут одного, испужалась бы крепко. Она ж считат, что здоровей меня! А вместе в больницу лечь – так дом поручить некому…
– И ты решил собой пожертвовать, самоотверженный ты наш чапаевец…
Старик вызывающе вздернул бороду, но смолчал.
Не стоило, конечно же, не стоило в тот момент Федору Кузьмичу устраивать новую попытку, но не мог он оставить без внимания такой серьезный сигнал и потому полез в Сумрак. Будто током шибануло во весь рост! И рука сразу кенгуриной лапкой к груди опять приклеилась, и щека затряслась-задрожала, и пот прошиб. Пошатываясь, но стараясь виду не показывать, пошел участковый одеваться.
– Вот что, хозяева! – накинув тулуп на плечи (засунуть «лапку» в рукав никак не удавалось), громко сказал Денисов из сеней в избу. – Дурость свою покамест поумерьте. Никто ни с кем не разводится, никто никуда не съезжает. Ясно? Мне нужно чуток подумать. Надеюсь, до ночи вашу проблему решу.
