— Истории, как правило, просыпаются по определенной причине, — говорю я. — Что-то лишает их покоя, и, что бы это ни было, оно гложет их с самого момента пробуждения.
Мне хочется узнать, что случилось с Оуэном. Не из-за чего он проснулся, а как погиб. Пролить свет на причину, по которой он очутился здесь, на моей территории, и теперь смотрит на меня своими спокойными, ясными глазами.
— Тебя что-нибудь беспокоит? — осторожно спрашиваю я.
Его глаза находят мои в полумраке, и на секунду их затуманивает печаль. Но потом все становится по-прежнему, и он отталкивается от двери.
— Я могу задать тебе вопрос?
Он меняет тему разговора, но я уже заинтригована. Истории не интересуются Хранителями, они воспринимают нас как досадные помехи. Вопрос означает, что ему любопытно. Любопытство означает, что ему не все равно. Я киваю.
— Я понимаю, что ты нарушаешь какие-то правила, — начинает он, лаская меня взглядом и ища мои глаза, — когда позволяешь остаться здесь. Я в этом уверен.
— Ты прав, — соглашаюсь я. — Это так.
— Тогда почему ты это делаешь?
Потому что что-то с тобой не вяжется, — хочется мне сказать. Потому что дед учил меня доверять чутью, ощущениям. Желудок говорит тебе, что ты голоден, что ты болен, а также, прав ты или неправ, — говорил он. — Верь своему чутью. И что-то подсказывает мне, что Оуэн здесь не просто так.
Я пытаюсь пожать плечами как можно более равнодушно:
— Ты же сам просил дать тебе день.
— Когда тот верзила требовал отдать ему ключ, — замечает Оуэн, — ты его не послушала.
— Он просто плохо попросил.
Он едва заметно улыбается — легкий изгиб губ, и уже ничего. Оуэн приближается ко мне, и я позволяю ему это сделать.
— Даже у мертвых могут быть хорошие манеры.
— Но у большинства их нет, — говорю я. — Я ответила на твой вопрос. Теперь твоя очередь.
Он покорно кивает. Я с удивлением смотрю на него. Это невозможно. Почему он такой странный?
— Как ты умер?
Он напрягается. Но стоит признать, не так сильно, как я ожидала. Я замечаю только, как он слегка сжимает зубы и начинает потирать пальцем ладонь, поцарапанную ключом.
— Я не помню.
— Я уверена, что об этом неприятно думать…
— Нет, — он покачивает головой. — Дело не в этом. Я не помню. Не могу вспомнить. Моя голова будто… пустая.
У меня сжимается сердце. Неужели его тоже отформатировали?
— А ты помнишь свою жизнь? — спрашиваю я.
— Да, — говорит он, сунув руки в карманы.
— Расскажи мне.
— Я родился на севере, у моря. Мы жили в маленьком домике на скалах. Было очень тихо и спокойно, а это значит, я был счастлив.
Мне знакомо это ощущение. Моя жизнь до Архива представляет собой набор бледных, выцветших картинок, приятных, но далеких и странно размытых, будто это не мои воспоминания.
— А потом, когда мне исполнилось четырнадцать, мы переехали в город.
— Кто — мы? — спрашиваю я.
— Наша семья. — В его глазах снова появилась печаль. Я до этого не замечала, как близко мы стоим, но теперь тону в синеве. — Когда вспоминаю жизнь у моря, я вижу одну и ту же картинку. Бледную и смазанную. А город предстает передо мной четким и резким. — Он говорит плавно, очень медленно. — Я любил выходить на крышу и представлять себе, что стою на утесах и смотрю на горизонт. А подо мной простиралось море из бетона и кирпича. — Его взгляд где-то далеко отсюда. — Но я всегда старался смотреть вверх, перед собой, а не под ноги. Тогда можно было представить, что находишься где угодно. Я вырос здесь, в городе. Он сделал меня таким, каким я стал. В том месте, где я жил… всегда находились какие-нибудь занятия, — добавляет он с заговорщической улыбкой.
— А каким был твой дом?
— Это был не дом, — говорит он. — Не совсем дом.
Я хмурюсь:
— А что же тогда?
— Отель.
У меня перехватывает дух.
— И как он назывался? — еле слышно шепчу я, зная, что он ответит.
— Коронадо.
Я вся подбираюсь.
— Что случилось? — спрашивает он.
— Ничего, — говорю я, слишком быстро для того, чтобы это выглядело правдой. Случайно ли, что в поисках дома Оуэн оказался именно здесь, на расстоянии протянутой руки от дверей, которые на самом деле приведут его домой?
Я с трудом пожимаю плечами:
— Это необычно, правда? Жить в отеле?
— Это было потрясающе, — мягко говорит он.
— В самом деле? — невольно спрашиваю я.
— Ты мне не веришь?
— Дело не в этом, — оправдываюсь я. — Я просто не могу себе этого представить.
— Закрой глаза. — Я слушаюсь. — Сначала ты оказываешься в вестибюле. Вокруг стекло и темное дерево, золото и мрамор. — Его голос мягко убаюкивает меня. — Золотом пронизаны обои, оно вьется по ковру, опутывает дерево и сверкает среди мрамора. Весь вестибюль сияет солнцем. В хрустальных вазах расставлены цветы: темно-красные розы в цвет ковру, другие — белоснежные, как мрамор. Там всегда светло, — рассказывает он. — Солнечные лучи врываются через окна, и занавески всегда отодвинуты.
— Звучит великолепно.
— Там и было великолепно. Мы переехали туда через год после того, как отель был перестроен в жилой дом.
У Оуэна действительно необычные манеры — какая-то едва заметная грация, экономные, четкие движения, взвешенные, сдержанные слова — но я и подумать не могла, что он жил и умер… так давно. Но еще больше меня поражает не его возраст, а время, на которое он ссылается: 1951 год. В гостевой книге мне не встречалась фамилия Кларк, и теперь я знаю почему. Они переехали как раз в те годы, о которых сведений не сохранилось.
— Мне там нравилось, — добавляет он, — а моя сестра была прямо влюблена в это место.
Его взгляд становится задумчивым и рассредоточенным, но я вижу, что он не срывается, а погружается в воспоминания.
— Для Регины это было одной большой игрой, — тихо говорит он. — Когда мы переехали в Коронадо, отель показался ей сказочным замком, лабиринтом, настоящим раздольем, полным укромных уголков и тайников. Мы жили в соседних комнатах, но ей нравилось передавать мне записки. Она не подсовывала их под дверь, а разрывала на мелкие кусочки и прятала в разных местах: привязывала к камням и безделушкам, чтобы не унесло сквозняком. Как-то раз она сочинила для меня сказку и рассовала фрагменты по всему Коронадо: в трещины каменных скамей в саду, под плиты… Понадобилось много времени, чтобы собрать фрагменты, и даже тогда мне не удалось найти окончание…
Он замолкает.
— Оуэн!
— Ты говорила, Истории просыпаются по определенной причине. Что-то гложет их… нас. — Говоря это, он поднимает на меня глаза, и я вижу, что его лицо исказилось от горя. — Я не смог ее уберечь.
