— Не знаю, она ушла от нас много лет назад.
— Неужели? — фабрикант почесал затылок. — Нич-ч-чего не помню. Ну и как, я был хорошим отцом?
— Да!
Может, потому что они ответили с такой готовностью, или же из-за их широких, натянуто-веселых улыбок, но Штайнберг взгрустнул.
— Что, настолько все плохо было?
— Если хотите, — тихо вступила Изабель и запнулась на полуслове. — Если хотите, я могу все сделать так, как было раньше…
— Отличная идея! — подхватил Леонард. — Мы поможем тебе.
Но тоже умолк, прочитав мольбу в глазах отца.
— А мне есть, что вспоминать?
— Ну, ты самый б-богатый и успешный фабрикант в округе. Я прикажу управляющему приготовить отчет…
— Ох, цифры — это такая скучища! — скривился Штайнберг. — А что-нибудь еще, что-нибудь стоящее?
— Нет, — честно ответила Берта.
— Тогда лучше не надо, — замялся он. — Память — дело-то хорошее, но… давайте так и оставим, а? Мне нравится неопределенность. Если ничего не знаешь в точности, возможно абсолютно все.
— И что же ты будешь делать? — совсем растерялся сын.
— На первых порах укачу с вами в Вену. Прошвырнемся по кабаре, в оперу заскочим, накупим красивых платьев твоей невесте. Что-то ты ее совсем не балуешь обновками, а ведь какая миленькая барышня, — и Штайнберг ущипнул за щеку Изабель, которая дала себе зарок уже ничему не удивляться. — А потом я хочу посмотреть мир. Удивительно, как я до этого раньше не додумался.
Берта подмигнула брату.
— По-моему, мы уже достаточно взрослые дети, чтобы позволить отцу вести себя так, как ему заблагорассудится.
Поколебавшись, Леонард все таки согласился, а Берта как бы невзначай пододвинула Изабель чашку крови и, когда та взглянула на нее недоверчиво, то увидела, что уголки губ Берты чуть приподнялись. И тут же опустились, потому что в кухню буквально ввалилась Мастер, роняя исписанные листы бумаги. Обвела подданных затравленным взглядом и телепатически взмолилась о помощи, но Эвике ее уже догнала.
— А здесь они что натворили? — обреченно прошептала Эржбета, вытаскивая из волос паутину. Визит в галерею надломил ее психологически.
— Кстати, Гизела, — задумалась Эвике, — чьи картины висели у нас в галерее?
— Рембрандта, — виконтесса и глазом не моргнула. — Мерзавцы сожгли их, а взамен намалевали невесть что.
— Между прочим, не так уж плохо у них получилось! — заняла оборонительную позицию девушка, но госпожа Мастер всецело встала на сторону виконтессы.
— Как раз насчет картин я не спорю. Тут вы вправе требовать компенсацию и за психологический ущерб, это ж надо, пять ночей подряд видеть такое, — она поежилась. — Ну хорошо, я верю что они привезли с собой ручную моль, которая уничтожила портьеры. И что вся эта орава каталась по перилам, покуда парадная лестница не пришла в негодность. Но восточная стена почти разрушена. Они что, повыковыривали оттуда камни? Зачем?
— На память взяли, — сказала Гизела, меланхолически обмахиваясь газетой, — тем более что камни были полудрагоценные. Мы их специально туда вставили, для красоты.
Эржбете подумалось, что членские взносы в Совете придется поднять как минимум в пять раз. Только так они смогут расплатиться с графом… в ближайшие двадцать лет.
— Я вышлю чек, — пообещала она, пятясь к выходу.
— Про платье не забудьте! — крикнула ей вдогонку Эвике и пояснила друзьям, разинувшим рты. — Она мне платье сошьет на свадьбу. За так. Сначала отнекивалась, мол, у нее вся белая тафта сгорела, но я предложила показать, где протекает крыша, и она сразу же согласилась. Даже мерки с меня сняла.
Обрадованная Гизела побежала ее поздравлять, а когда девушки обнялись, успела что-то шепнуть Эвике на ухо, и та бросила на Берту озорной взгляд. И сразу же заметила, что Леонард и Изабель держатся за руки. Поморщилась, но вслух ничего не сказала. Когда самой хорошо, чужое счастье глаза не колет. А как только увидела Уолтера, который заплетающимся языком учил графа петь "Боже, храни королеву," от недовольства не осталось и следа.
Обняв невесту, англичанин обвел глазами всю немертвую компанию и подумал, что почти неделю назад он приехал сюда в надежде отыскать хотя бы одного, пусть и самого лядащего, упыря, а теперь он с ними хоть и косвенно, но породнился. Какая получится книга! Конечно, придется убрать все упоминания о мытье посуды, и об инфузориях, и, пожалуй, о Берте Штайнберг, которая в противном случае отыщет его, вставит авторучку в одно ухо и вытащит из другого. С нее станется. Но поймав сумрачный взгляд вампирши, Уолтер решил, что уж лучше сосватать эту идейку кому-нибудь еще. Взять хотя бы этого ирландца, директора театра «Лицеум»… ну как его?.. тоже вроде фольклором интересуется.[50] Вот-вот, ему. А с Уолтера хватит и того, что оный фольклор будет регулярно гостить у него по выходным.
— Перед тем, как все разъедутся, приглашаю вас наверх, праздновать, — позвал граф, который слегка покачивался и весь светился радушием. — Берта, ты куришь?
Вопрос застал ее врасплох.
— Я? Н-нет, что вы! Да у меня вообще вредных привычек нет никаких, — зачем-то добавила вампирша.
— Жаль, а то я хотел угостить тебя хорошими сигарами.
Берта сочувственно посмотрела на Гизелу — сначала умерла, потом жених бросил ее ради Изабель, теперь еще и отец допился до розовых нетопырей. Но виконтесса и бровью не повела.
— Гизи, вы с Бертой к нам присоединитесь? — спросил граф, пропуская вперед остальных гостей.
— Обязательно, папочка, — пропела виконтесса. — Вот только поговорим о своем, о женском.
— Тогда я не буду вам мешать, — деликатно улыбнулся он и закрыл дверь.
Да что же здесь происходит?!
Берта бросается вслед за ним и дергает за ручку. И еще раз, и еще. Дверь не поддается. Ее заперли снаружи. Можно вышибить плечом, но такое самоуправство в чужом доме… который никогда не станет родным… но как же отсюда выбраться? Прежде чем Гизела поймет, что никакой она не рыцарь, а трусливая девчонка, которая и любить-то умеет только исподтишка. Прежде чем пробьет полночь и она превратится в крысу.
За спиной раздаются шаги, но она не оборачивается. Ей страшно, как никогда.
Страшно, что если оглянется, то увидит груду монет на столе, покрытом бархатной скатертью.
— Мне жаль, — шепчет она, когда Гизела обнимает ее за плечи.
— И мне. Папа никогда не угощал меня сигарами.
— Я испортила твою сказку. Ты ожидала принца на белом коне…
— …а явилась принцесса…
— … вообще без коня.
— Не будем устраивать трагедию из-за одного непарнокопытного.
Дальше терпеть невозможно, и как только Берта оборачивается, она действительно замечает и золото, и силуэты на фоне камина, но они тают в черных зеркалах. Отражается лишь девушка в форменном платье, с растрепанными волосами и недоверчивым взглядом исподлобья, который вдруг превращается в удивленный. Ни доспехов, ни даже самого заурядного меча. Только она сама. Впервые в жизни она видит себя. И забывает закрыть глаза, когда губы Гизелы соприкасаются с ее плотно сжатыми, но с каждым мигом все более податливыми губами. Уже потом, в темноте, она слышит шорох слов. Сказка распадается на частицы и собирается заново.
…И жили они если не счастливо, то хотя бы очень, очень долго.
Te Deum- (лат. "Тебя Бога Хвалим") католический гимн.
Суфражистки — участницы движения за права женщин.
Уильям Моррис (1834–1896) — английский художник, писатель и дизайнер.
Елизавета «Сисси» Баварская (1837–1898) — королева Австрии, в свое время считалась эталоном красоты и элегантности.
Historia calamitatum — лат. "история бедствий".
Энн Рэдклифф (1764–1823) — известная писательница, автор готических романов.
Ландо — четырехместный экипаж с откидным верхом
Джеффри Чосер (1343–1400) — великий английский поэт, автор "Кентерберийских Рассказов." Шарлотта Бронте(1816–1855) — английская писательница, автор популярного романа "Джейн Эйр."
Иосиф — в Ветхом Завете, сын Иакова и Рахили.
Dies Irae — (лат. "День Гнева") гимн, входящий в католическую заупокойную литургию
Fatte la ninna… — итал."Баю-баюшки-баю/[спи] в атласной колыбели/ баю-баюшки-баю."
Vale! — лат. "Будь здоров!" или "Прощай!"
