заднем ряду повернулась, улыбнулась и подвинулась, освобождая мне место. Я покачал головой и помахал рукой в знак того, что не хочу садиться. С ее стороны было очень мило проявить заботу обо мне. Паства начала раскачиваться из стороны в сторону, словно пассажиры на угодившем в шторм корабле. Люди воздели к потолку руки. В свете ламп заблестели браслеты и часы. Все дружно, но не очень складно затянули вслед за пастором гимн: «Славься Господи, не я один согрешил пред тобой».
Женщина уронила голову на руки и начала всхлипывать. Мужчина вскочил, воздел сжатый кулак вверх и закричал: «Аллилуйя!»
Длинные руки и ноги пастора подергивались словно от судорог. Фальшиво, не попадая в ноты, он выл: «…не я один согрешил пред тобой». К этому моменту с мест повскакали уже буквально все, в безумном ликовании продолжая воздевать руки.
У меня закружилась голова, мне сделалось дурно. Когда проповедник принялся рассказывать о Данииле и Навуходоносоре, я спешно двинулся к выходу.
В точности как учили в детстве, я повернулся лицом к церковному нефу, перекрестился и, пятясь, снова вышел на мокрую оживленную улицу.
Я застыл под моросящим дождем на ступенях собора, жалея, что у меня нет с собой зонтика. Может, вернуться и все же поужинать вместе с группой? Повеселю Эрла.
Нет. Я прекрасно знал, что мне нужно сделать кое-что важное.
Я остановил такси, протянул бумажку с адресом. Мне попался говорливый водитель. Он тут же принялся во всех подробностях рассказывать о том, что у него есть брат, который живет в Америке, в Луизиане, в Батон-Руж. Что, мол, он сам ветеран войны и рад, что остался жив, с руками и ногами.
Я, вообще-то, об этом его не спрашивал. Впрочем, мне сразу стало ясно, почему его брат предпочел именно Батон-Руж. Там тоже порой становится чертовски жарко.
Я принялся раздумывать над тем, что священник говорил о спасении, но тут шофер снова нарушил ход моих мыслей. Он пояснил, что перед войной преподавал французскую грамматику в школе и за это преступление ему пришлось при коммунистах отмотать четыре года в исправительном лагере — выгребные ямы чистить. Этот процесс он описал с завидным энтузиазмом и в мельчайших подробностях, что меня отчасти даже тронуло. Я никогда не думал, что с таким восторгом можно рассказывать о рытье выгребных ям посреди джунглей.
Шофер рассмеялся и резко выдохнул.
— В месяц мне выдавали по десять кило риса, — произнес он на идеальном английском. — Теперь процесс поглощения пищи для меня стал мистическим ритуалом. Жую, жую, а проглотить не могу. Все боюсь, что такая вкуснятина больше никогда не попадет мне в рот. — Он хлопнул ладонью по пузу: — Вот поэтому я такой жирный.
Он назвал мне провинцию и место, где находился лагерь, а я, кивнув, ответил, это неподалеку от Куангчи и границы с Лаосом, где довелось бывать и мне. Искренне понадеявшись, что на этом наш разговор закончится, я принялся размышлять о долгом перелете до дома и куче работы, что меня ждет по приезде.
Водитель посмотрел на меня в салонное зеркало заднего вида и спросил, воевал ли я тут, но я так и не ответил.
Лобовое стекло покрывали трещины, а видавшее виды боковое зеркало еще не успело отвалиться исключительно потому, что было прикручено проволокой. Когда мы свернули на улицу, ведущую к реке, руль в руках шофера заходил ходуном, и я вдруг сообразил, что все датчики на приборной панели давно уже вышли из строя. Бесконечный дождь снаружи усилился. Где-то под истертым драным сиденьем капало.
Водитель оттер рукой запотевшее лобовое стекло, оставив на нем изогнутый, как хвост кометы, след. Я и забыл, как тут влажно. Дождь во Вьетнаме мне всегда казался мокрее, чем дома.
На бардачке я увидел приклеенную липкой лентой фотографию — юноша в выцветшем хаки, пробковом шлеме и вышитых звездочках на воротничке. Такую форму в этой стране не носили уже полвека.
Я спросил водителя, не он ли изображен на фото.
Водитель резко повернул лицо к салонному зеркалу. По телу мужчины прошла дрожь, словно я высыпал ему за шиворот горсть ледяных кубиков. Он говорил медленно, нарочито выговаривая каждое слово, и при этом как-то странно дергал телом. «Может, он пьян? Вот уж повезло так повезло», — подумалось мне. По прошествии стольких лет вернуться во Вьетнам, чтобы погибнуть здесь из-за пьяного водителя. Я обратил внимание на его странную стрижку: волосы на затылке напоминали сдвинутую набекрень шапочку монаха. Кожа на криво изогнутой шее была испещрена точками, словно вылепленная из перемазанного грязью воска.
— Фотографию сделали много лет назад, — произнес пожилой шофер, с нежностью коснулся фото кончиками пальцев, после чего тяжело вздохнул.
Он поведал мне, что это его отец, который потом погиб в битве с французами при Дьенбьенфу. Водитель назвал это сражение бессмысленной резней. Потом добавил, что был ранен, но на севере, в результате американского обстрела, неподалеку от родной деревни.
В том же году, когда ранило меня.
Он попросил прощения за то, что ведет себя столь бесцеремонно, свалив все на свой преклонный возраст. Сказал, что теперь у него нет четкого мнения о войне. Заявил, что имена полководцев, наломавших дров, остаются в истории исключительно благодаря жизням безымянных солдат, которым не оставляют выбора — их просто отправляют на убой, и все. Потом водитель добавил, что не его ума дело рассуждать о войнах и правительствах, так что он лучше даже не будет и пытаться.
Мы остановились, потому что дорогу переходила похоронная процессия, показавшаяся из переулка. Ее скорбящие участники шли сутулясь, медленно, видимо опасаясь упасть — было достаточно скользко. Пока мы ждали, водитель изрек с очередным тяжелым вздохом, что вечных истин не существует и верящего в обратное ждет большое разочарование.
«Ну и заболтал же он меня. А ведь я совершенно незнакомый ему человек», — подумалось мне. Досаднее всего — это приходилось выслушивать именно сейчас, когда позарез требовалось побыть в тишине. Как же мне хотелось, чтобы водитель замолчал!
Я принялся копаться в кошельке, желая убедиться, что у меня с собой достаточно местных денег, чтобы расплатиться с таксистом. Вместо вьетнамских донгов я обнаружил чек за веревку, на которой пытался повеситься. Неслышно выругавшись под нос, я смял его и сунул в карман.
Водителю я сказал, что полностью с ним согласен. Все, что считаешь вечным и незыблемым, как правило, превращается в дерьмо.
Водитель рассмеялся:
— Дер-р-р-рьмо-о-о-о! Это точно!
Он чуть повернулся ко мне и улыбнулся. В отсветах
