М-да, вряд ли это можно назвать бушующей стихией. Ленивые волны Ионического моря едва шевелились. А веющий с моря ветерок был всего лишь плодом поэтического воображения. Паруса висели, словно крылья у подбитой вороны, и не думали надуваться.
И как только их «Октавия» отчалит? Правда, капитан клятвенно обещал, что к вечеру ветер должен появиться. Кто его знает, может, и не врет. Не все же время ему врать.
Вот, например, обещал, что стойло, в котором разместят осла «дорогих пассажиров», будет застлано самым качественным душистым сеном. А взамен этого бросил охапку практически несъедобной соломы. И в яслях вместо отборного овса и ячменя что-то гнилое и дурно пахнущее. Вода застоявшаяся.
Нет. в таких условиях совершенно невозможно работать!
Нужно будет пожаловаться Орланде. Вечером, когда путники явятся сюда с багажом и припасами. Пусть приструнит наглеца. Или Кару. Кажется, мальчишке пришлись по душе Стировы песни. Особенно те, для взрослых, которые поэт не решался исполнять в присутствии дам…
– Эй, на «Октавии»! – раздался с берега громкий голос, показавшийся Стиру смутно знакомым. – Есть на борту хозяин?!
Поэт решил полюбопытствовать, что же это там за крикун выискался, и высунул морду в окошко, прорубленное в борту и пропускающее в его «каюту» свет и свежий воздух.
– Чего вам?! – нелюбезно откликнулся вышедший на палубу капитан.
– Куда путь держите? – все так же громогласно поинтересовался прилично одетый парень лет двадцати пяти, лицо которого украшала небольшая клинообразная бородка.
– А кто вам сказал, что я вообще собираюсь выходить в море? – отбрил толстяк.
– Ну меня не проведешь, любезный! Сам не один год под парусом ходил.
– Много вас таких, крыс сухопутных, тут шастает.
– Это кто крыса?! – возопил бородатый. – Ты кого крысой назвал, плебей?! Я вот тебя сейчас в куски изрублю.
Словно из воздуха появился короткий меч, которым парень стал грозно размахивать над головой.
Тут же на его руке повис спутник бородатого, миловидный белокурый юноша.
– Ты что, что ты делаешь?! – зашептал он. – Сейчас этот вызовет береговую стражу.
– И что с того? – тупо уставился забияка. – Имел я их…
– Да, но тогда нам придется объявить, кто мы.
– Ну? – по-прежнему не понимал парень. – Дык елы-палы…
– ОН велел, чтоб все прошло тихо.
– Послушай, милейший, – обратился блондинчик к капитану. – Заработать хочешь?
– Допустим, – осторожно ответил хозяин «Октавии».
– Пять ауреусов, если доставишь нас в Патры.
– Сколько?! – завопили одновременно бородатый и моряк.
– Ты с ума сошел! – возмущенно насел на приятеля бородач. – Да за такие деньги я сам тебя на тот берег доставлю. На лодке, сидя за веслами!
– Во-во! – пошло захихикал капитан, расслышавший их перебранку. – Тебе самое место – гребцом да на галеры.
– Заткни пасть! – взревел крепыш.
– Шесть ауреусов!
– Идиот!
– Хе-хе! – презрительно рассмеялся моряк.
– Семь!
– Дурень!!
– Ха-ха!
Стир с замирающим сердцем вслушивался в перебранку. Ну кто же победит-то, в конце концов?
– Восемь!
– Полоумный!!!
– Хо-хо!
Дойдет ли блондин до нужной цифры?
– Де… – не договорил юноша.
Ладонь бородача намертво припечатала его уста.
– Ни слова больше! – пригрозил он напарнику. – Уходим. Найдем кого-нибудь посговорчивее!
Он сверкнул гневными очами в сторону «Октавии».
– Осел! – попытался вывернуться из цепких объятий блондин.
– Так ты еще и браниться вздумал! – возмутился здоровяк.
– Да нет же! – рассердился юноша. – Там, на борту, осел! Смотрит на нас из окна и скалится!
– Где? – не поверил атлет. – Ну где твой осел?! Ничегошеньки не вижу!
Блондинчик растерянно пожал плечами:
– Только что был. Вон в том окне.
– Ох, – хмыкнул старший. – Беда мне с тобой. Экий ты чувствительный, право. Словно девка красная. После той ночи везде-то тебе ослы мерещатся.
Так, перебраниваясь, они и удалились с причала.
А у Стира еще долго колотилось сердце.
В этой парочке он узнал тех самых воинов, которые были на лесной поляне вместе с Мерланиусом.
Гавейн и Парсифаль, как их называл старый колдун в леопардовой шкуре…
– Эй, стойте! – кричал блондин, энергично размахивая руками. – Стойте! Куда же вы?! Мы согласны дать пятнадцать ауреусо-ов!!
Со злым недоумением смотрели приятели на удаляющуюся тартану, вытаскиваемую из гавани небольшой буксирной галерой.
– Опоздали, – пробормотал Парсифаль. – Не надо было жмотничать. Уже завтра были бы в Ахайе.
– Ну поганый же город! – заорал Гавейн, брызгая слюной. – Имел я в задницу этот Брундизий, и всех его вонючих жителей, и все его гнилые лоханки!!
– Что ты сказал?! Ты, значит, всех имел? И даже меня?!
Прикусив язык, Гавейн обернулся.
К ним вразвалочку направлялся здоровяк в одеянии стражника.
Будь тут девушки или кто-то из их спутников, они бы узнали командовавшего караулом у ворот франка.
– Э-э, милейший. – Гавейн проклял себя за не сдержанный язык. – Вы не так поняли. Я готов компенсировать…
Он потянулся к мешочку с деньгами.
– Я тебе не милейший, драная британская ты кошка! – взревел франк, вцепляясь в воротник рыцаря.
– Это вот можешь своего дружка постельного, – движение головы в сторону Парсифаля, – так называть в кроватке по утрам! И деньги твои поганые мне не нужны! Ответишь за свои слова!
Тут Перси, решив, что надо бы вмешаться, попробовал оттащить разбушевавшегося блюстителя порядка от приятеля.
Не отпуская Гавейна, франк небрежно отмахнулся, и блондин отлетел назад с разбитым носом.
Словно не замечая веса, страж порядка приподнял над землей совсем не миниатюрного Гавейна и со всего маху швырнул его на жалобно скрипнувшие доски причала.
– Это для начала, вельхская морда, – сообщил он заоравшему от боли рыцарю Круга Стоячих Камней. – А это – на закуску, – добавил он пинок по копчику. – А на третье будет тебе неделя отсидки в нашей кутузке.
На свою беду, стражник совсем забыл про Парсифаля, полагая, что тот надолго выведен из строя.
И напрасно.
Ибо в парне закипала та самая тевтонская ярость – жуткий «furor Teutonic», который когда-то заставлял рыдать и биться головой о стену самого первого из августов, оплакивая порубленные в германских лесах легионы. К тому же перед ним был франк, старый враг его предков.
Утерев стекающую с разбитой сопатки кровь, он подскочил к своему дорожному мешку и, быстро развязав его, извлек не что иное, как фракийский чекан.
Оружие не такое страшное, как секира норманнская или классическая рыцарская, но тоже весьма опасное в умелых руках.
– Нет-нет, не надо!!! – завопил Гавейн, увидев подкрадывающегося к похохатывающему стражнику товарища.
Но франк не обратил внимания на этот крик, вернее всецело отнес его на свой счет.
– Надо, Тео, надо, – и занес ногу для нового пинка.
А уже через пару секунд с топором в черепе рухнул на доски пристани, окрасив их смоляную черноту кровью.
– Что ты наделал, идиот! – завопил Гавейн, вскакивая. – Зачем ты его убил?! Нам же теперь…
– Будет знать, как поднимать руку на потомка Цицерона! – зло процедил Парсифаль, пнув труп щегольским сапогом.
– Люди, что же это делается?! Люди, убивают! Человека убили! – заорал кто-то.
Обернувшись на крик, приятели увидели сидящего в лодчонке старика, метрах в пятнадцати от причала мирно удившего рыбу.
Вырвав топор из мертвого тела, Парсифаль метнул его в невольного свидетеля их преступления, но промахнулся на какую-то ладонь. Оружие, булькнув, скрылось под водой.
Разъяренный рыцарь приготовился прыгнуть в море, чтобы вплавь добраться до деда и ликвидировать свидетеля, так сказать, на корню.
– Ты, болван, что делаешь?! – завопил Гавейн благим матом. – Надо бежать! Бежим!!
И они оба рванули куда глаза глядят.
Гавейн бежал быстрее лани.
Быстрее, чем кролик от беркута. Быстрее, наверное, чем олимпийский чемпион – тому наградой был жалкий лавровый венок, а ему, Гавейну, его драгоценная, единственная и горячо любимая жизнь.
Он пролетел через корабельное кладбище, перепрыгивая шпангоуты и еще не растасканные аборигенами на топливо бимсы. Он обогнул пересохший фонтан у выхода из порта, увернулся от нагруженного корзинами грузчика, чуть не сбив того наземь, и нырнул в узкий переулок.
Остатками разума или, может, чутьем преследуемого он понимал, что только быстрота может его спасти. Где отстал и куда подевался Парсифаль – здоровяк и не заметил.
Не чуя под собою ног, летел Гавейн по лабиринтам старых переулков, пока не уперся в глухую стену.
Пару раз ударил в нее кулаками, словно пытаясь пробить дорогу наружу, а потом зарыдал, опустившись наземь.
Все пропало! Все пропало! Из-за этого белобрысого урода, этого германского дикаря! Из-за его дурацкой секиры!
