— Может, и понесу, — неожиданно согласилась царская невеста. — Тебя понесу из опочивальни, дохленького. Присплю я тебя, как младенчика... Тут уж точно будет народу радость!
От этого в государе и кончилась всякая умилительность.
— Дура деревенская! — завизжал он. — Блаженства своего не понимаешь! Верно говорят, что народ к счастью железной метлой надо подгонять. Вот отдам тебя моим молодцам...
— Ладно, — сказала красавица. — У молодцев, может, чего и получится, хотя и в этом я сильно сомневаюсь...
Она пнула пёстрым лаптем валявшегося рядом стражника.
— Вот видишь — правильно сомневалась. Из этого уже течёт, да только не кровь молодецкая...
— В башню её! — кричал Патифон Финадеич. — Сиди там и жди лютой казни заодно со своим разбойником! Передумаешь — скажешь. Я не тороплюсь, у меня ещё всё впереди...
Тут он, конечно, ошибался, но Аннушку действительно утащили в башню, сунули в одиночную камеру — точно такую же, как у Луки Радищева. Только приставили к ней не тюремщика-томильщика, а тюремщицу Флегетоновну, рябую и щербатую. Была она верной женой Водолаги. Царь поощрял семейственность в их рядах. Коли родители всю жизнь за злодеями надзирают, так и детки их пойдут тою же стезей. А то со стороны набирать — себе дороже: разве пойдёт хороший и верный человек на такую должность?
Аннушке в тюрьме пришлось куда солонее, чем Луке. Он-то привык в своей школярской и разбойничьей жизни к неудобствам. А она была девушка чистоплотная, несмотря на бедность. И понимала, что в застенке-то красота её быстро увянет, и станет она противна самой себе. Мужики об этом как-то не задумываются, о красоте, а которые задумываются, так те и не мужики вовсе, а так, лишнее бремя в штанах таскают.
«Помучится — и согласится. А куда ей деваться?» — рассуждал Патифон Финадеич. Но всё-таки велел давать ей воды побольше, да мыло душистое, да гребешок, да зеркальце — только не ватиканское, стеклянное, а медное, чтобы не зарезалась осколком. Желал он ей и косу отрезать — вдруг удавится? — но не решился, не хотел красоту портить. А то потом покупай ей за рубежом парики — одно разорение выйдет!
По-государственному мыслил государь.
Аннушка же о государстве и не думала — во-первых, не женское это дело (а в тюрьме сидеть — разве женское?), во-вторых, думала она о Луке. И чем дольше думала, тем тошнее становилось. И никаким он ей не злодеем представлялся — слишком у него лицо было простое для злодея. А для суженого — в самый раз.
Увы, бывает, что истинная любовь не только плохо кончается, а и начинается неважно.
Ум Луки Радищева уже не находил себе места в атамановой голове.
Слишком многое открылось ему.
Кроме того, лиценциат Агилера всё излагал так складно и ладно, что постепенно Лука начал ему верить — хотя не всегда и не всему.
Новых весточек от доброго Тиритомбы не приносили: то ли Патифон Финадеич отправил бедного пииту за Рифей, то ли случилось что похуже.
— Не томись — уже скоро! — ободрял его Водолага. — Скоро твои мучения кончатся. Вместе с тобой. На Злобном месте. Государь никак не может тебе достойную кару придумать. Говорят, всех палачей собрал и остался недоволен. Вздохнул батюшка наш, говорят, и молвил с великой печалью: «Опять придётся к Западу на поклон идти, просить у Кесаря самолучшего палача, платить ему золотом...» Вот такие, как ты, и разоряют нашу державу! Оттого и землепашец беден, и ремесленник в обносках, и солдат голоден, и семьи тюремщиков недоедают..
Рожа у Водолаги была шире, чем у Луки, раза в три.
— Так ты то, что у тебя в доме не доедают, сюда приноси, — устало сказал Радищев.
Известие о ватиканском палаче его не порадовало. Он-то надеялся, что Аннушка придёт к Злобному месту, хотя бы из любопытства, а он выкрикнет ей напоследок что-нибудь красивое о своей любви. Может быть, даже по-латыни. Что-нибудь из Овидия. И ей стыдно станет, и поймёт, глупая, кого потеряла...
А кесаревы палачи, по слухам, вырывают у казнимых язык, чтобы они не ляпнули какой крамолы и могли только вопли да стоны издавать на страх прочему народу.
— Ты не о брюхе, а о своих провинностях думай! — назидательно сказал Водолага и пошёл прочь, гремя ключами.
Ничего не оставалось, как позвать дона Агилеру. В самом деле, не о своей же мнимой вине размышлять! Так ведь и до того можно додуматься, что и вправду виноват!
— Не теряй присутствия духа, мальчик, — сказал дон Агилера. — Когда подойдёт твой срок, я дам тебе утешение, и ты поймёшь всё...
— А что же я должен понять? — в который раз спросил Лука.
Они сидели на топчане в полной темноте, даже лунный свет не мог пробиться в крошечное окошко.
— Может, никакой казни и не будет, — загадочно сказал дон Агилера. — Провижу я, что выйдешь ты на свободу. Ешё не знаю как, но выйдешь. И в руках твоих окажется великое богатство...
— Откуда бы ему взяться?
— Ах, я ещё сам не знаю, — отвечал дон Агилера. — Видение мне было, причём странное видение... Девушка... И золото... Много золота...
— Ого! — воскликнул Радищев. — Понимаю! Ты мне укажешь свой клад! Так всегда порядочные узники делают!
— Да! Верно! — обрадовался лиценциат. — Я нарисую тебе карту, по которой ты близ города Куско без труда отыщешь... О горе мне! Годы заточения помутили мой разум! Ведь нету в этом дурацком мире никакого города Куско! И карту я уже чертил — только не для тебя, а для стражников Алькатраса... С её помощью я и бежал из этой крепости...
— Ну-ка, ну-ка! Может, и мне что-нибудь удастся?
Лиценциат вздохнул.
— Нет, Великая Тартария не похожа на мою бедную Испанию — вернее, на то, во что превратил её проклятый Сесар Борха! И люди там другие...
— Да ну, люди везде одинаковы, — уверенно сказал атаман. — Помани их золотом, так они тебя из любого застенка сами на руках вынесут.
— А вот и нет. Тогда, в Алькатрасе, я нарисовал карту и разорвал её на четыре части — по числу охранявших меня поочерёдно альгвасилов. Я чертил её собственной кровью, мальчик! И каждому из моих сторожей рассказывал о несметных богатствах несуществующего ныне города. Они, должно быть, думали, что он находится где-нибудь в Гранаде или Андалусии... Болваны! Но они устроили мне некоторые послабления, которые я использовал с большим толком. И я бежал! Это был первый и, боюсь, единственный побег из Алькатраса!
— А стражники? Я чаю, их сурово наказали?
— Да, — кивнул дон Агилера. — Но самое забавное, добрый мой дон Лука, что это сделали они сами.
— Как?
— Да попросту поубивали друг друга из жадности. Последний, бедняга Начо, явился ко мне в камеру со всеми четырьмя обрывками карты, чтобы получить последние наставления, а потом тихонько задушить меня подушкой...
— У тебя и подушки были... — завистливо сказал атаман.
— Но этот каброн был уже смертельно ранен и Даже не смог запереть дверь камеры. Он тихо истёк кровью — прости, Пресвятая Дева, я ему ещё немножко пособил. Потом я переоделся в его форму, тело положил на свой топчан и прикрыл одеялом. Потом вышел из камеры и тихонько запер её. Потом пришёл в караульню, где все были пьяны. Божий промысел вёл меня! И вышел за ворота, поглубже нахлобучив шляпу. К тому времени я зарос, как простолюдин, и на меня никто не обратил внимания. Так очутился я на свободе, вернее сказать — в более обширной тюрьме!
— Можно ли сравнивать свободу и тюрьму? — возмутился Радищев.
— Я очутился в незнакомом мире, — сказал Агилера. — Это была не моя Испания. Это был ад, где уже вовсю распоряжался его владыка, князь мира сего, Сесар Борха! Я увидел церкви и соборы, увенчанные бычьими головами! Я увидел чудовищные росписи на стенах и куполах! Это же школа великого Босха, деревенщина, говорили мне. Я увидел алтари из чёрного камня! Но нигде не видел я ни образа Спасителя нашего, ни пречистой Матери его! И прихожане храмов сих не осеняли себя крестным знамением, но показывали друг другу рога из приставленных к вискам пальцев! Я услышал кощунственные мессы и заутрени! Я услышал проповеди, в которых были призывы к расправам и кровопролитиям! Но нигде я не услышал колокольного звона, да и самих колоколов не было, потому что Сатана бежит священного звона! Я встречал людей, которых звали Хесус, Хосе и Мария, но несчастные не имели представления о том, чьи имена они носят! Более того, исчез целый народ, пусть доселе и гонимый их католическими величествами. Нет, иудеев не истребили и не изгнали — их попросту никогда не было в вашем проклятом мире!
Старец замолк и закрыл лицо руками. Губы его беззвучно шевелились.
«Тронулся», — решил Радищев и тихонько сказал:
— Дон Агилера, возможно, пытки и лишения действительно поколебали ваш светлый ум? Какая пречистая Мать? Какие иудеи? В учении я был одним из лучших и могу хоть сейчас перечислить народы, населяющие мир. Иногда, правда, иудейским называют страх, но никто из наших наставников не мог объяснить значения этого слова...
