С такой логикой спорить бесполезно, и мы отправились выполнять задания. Долго еще не забуду запаха дикого чеснока в пасти, когда нарвал и принес его Татине. Павел тоже справился с задачей и вскоре костер весело заполыхал, разгоняя теплым светом начавшие опускаться сумерки. Гном натаскал папоротника даже для лошадей, хотя те отказались от подношения, и отошли в сторонку, разговаривая о чем-то своем.
— Тана, а как там себя чувствует твой отец, который угодил головой в неприятность на конюшне? — вспомнил Павел, когда все насытились и растянулись на папоротниковой подстилке.
У костра, весело выбрасывающего в звездное небо лохмы озорных искр, тепло и уютно. Так и тянет поговорить сквозь подступающую дремоту.
— Нормально, Славко к обеду очухался, но еще недельки две проваляется, пока в достаточной степени не придет в норму. Да и не отец он вовсе, вместе коней воровали. Меня цыгане по дороге на горном перевале подобрали, как рассказывала Зара, а может и украли. А конокрадство у нас основной заработок, дело всегда обстояло так — сперва я, в виде гостьи постоялого двора, начинала строить глазки сторожам, затем любезничала с ними и угощала их вином, в которое подмешано снотворное. Вечером, когда они засыпали, Славко открывал дверь конюшни, надевал на копыта лошадей войлок, чтобы не цокали подковами, и мы тихо-смирно уходили в степь, — разоткровенничалась Татина.
— Тогда почему же Славко напал на меня с ножом? Чтобы вы снова тихо и смирно сделали свое дело, и спокойно ушли, оставив бездыханное тело лежать на перепрелой соломе? — приподнялся на одном локте Павел.
— Павел, у нас сейчас цена человеческой жизни приравнена к комку грязи — раздавил и не заметил. Так что не надо читать мораль о спасении души и о грехах, по твоему лицу было видно, что зашумишь и разбудишь постоялый двор. Тогда, на противоположной чашке весов находились наши жизни, и теперь подумай сам, что мы должны были выбрать! — откинула ветку в сторону Татина. — И вовсе не хотел он тебя убивать, а лишь припугнуть, чтобы ты молчал. А оно видишь, как получилось, с него доску еле успели спилить, синеть потихоньку начинал.
— Ладно, Тана, не кипятись, все же обошлось и я даже рад, что познакомился с такой красивой, умной и доброй девушкой, — раздался Пашкин голос, — Ты само совершенство и затмеваешь взглядом своих чудесных глаз свет полуденного солнца.
Ого! Никак мои уроки пошли на пользу и сейчас он охмуряет неприступную Татину. Я заинтересованно приоткрыл один глаз.
Павел обалдело глядел на Татину, та смотрела на него, а чуть поодаль перекатывался Крохм.
— Знаешь, Павел, такого чудесного и прекрасного комплимента я не получала за всю свою недолгую жизнь, спасибо, очень изысканно, — сообщил нам голосом Татины смеющийся гном.
— Так это ты веселишься, пересмешник низкорослый, а я уж подумала, что в Павле и впрямь любовь ко мне проснулась. Ведь это не так, правда, Павел? — спросила Татина, запустила сапогом в гнома и успешно попала тому по макушке. После экзекуции смех Крохма обиженно спрятался и больше в этот вечер не появлялся.
— Нет-нет, да как ты могла подумать такое? Нет у меня к тебе ничего, кроме дружеских чувств, хотя если будешь еще ехидничать, то исчезнут и они — пробормотал, пряча глаза, Павел, — ну ладно, посмеялись и хватит. Крохм, у тебя здорово получается передразнивать, завтра научишь?
— Ага, чтобы снова схлопотать по ушам? Нет уж, эти перебрасывания сапогами как-нибудь без меня, к тому же этим даром обладают гномы, а людям это искусство дается с великим трудом, — проворчал Крохм и отвернулся от костра, давая понять, что разговор окончен.
Следуя его примеру, поступили и остальные участники нашего похода, я же подошел к Павлу и ткнулся головой в плечо: «Не переживай ты так. И ты можешь сказать Татине слова такие, что у нее заблестят глаза и шерстка пустит искры. Ой! Все время забываю, что вы люди не можете ни искр пускать, ни когтей нормально выпустить».
«Спасибо, Кешка, за поддержку. О как, даже стихами заговорил. Завтра наберусь смелости и признаюсь, что она мне нравится, а там будь что будет. А сейчас давай спать!» — с этими словами Павел погладил меня по голове и прижал к себе. В таком положении я побыл некоторое время, пока он не начал посапывать, а затем осторожно освободился из объятий. Не люблю я телячьих нежностей, не мое это, даже коробит слегка, когда лезут грязными руками.
Немного посмотрев на посапывающего Павла, я отошел поближе к затухающему костру, искр он не выбросит, а тепло с детства люблю. В просветах крон сверкали ледяные звезды, они бесстрастно смотрели вниз на нашу компанию, перемигивались друг с другом. Я любил иногда поваляться на крыше и поглазеть на скопище этих серебряных огоньков. Казалось, что глаза многих благородных котов смотрят на нас и хотят что-то сказать, но у них не получается. И вспомнилось то время, когда я маленький упал с забора, пытаясь допрыгнуть до этих серебряных огоньков и до желтого блина луны.
Вот и сейчас я снова засмотрелся на черную вуаль неба, с вкраплениями маленьких далеких звезд, и заметил, как одна звездочка покатилась вниз. В людском мире принято загадывать желание, когда звезда падает вниз, поверю этим суевериям и загадаю — чтоб нам поскорее вернуться домой. Звездочка тем временем продолжала падать вниз по спирали, постепенно увеличиваясь в размерах, конечной точкой приземления выбрала нашу стоянку.
Я подумал, что ошибся и спутал звезду с большим светлячком, слегка даже подосадовал — такое желание пропало, когда это светящееся создание подлетело ближе и превратилось в маленького человечка со стрекозиными крылышками. Человечек в голубом костюмчике, состоящем из жилета и обтягивающих трико, держал в руках небольшую дубинку и маленький фонарик.
Заметив, что я за ним наблюдаю, человечек подлетел поближе, улыбнулся, подмигнул и… вдарил дубинкой промеж глаз. Дальше накатила темнота, казалось, все звезды скатились на землю, а меня засасывает в себя бездонное черное небо. И ведь засосало же.
Вот за что я полюбил пробуждения в этом мире, так за то, что они всегда радуют новизной и неожиданностью. На сей раз я пять минут не открывал глаза, отдавшись на волю других чувств. Обоняние подсказало, что мы еще находимся в лесу, и я все также лежу возле костра. Потухший очаг при помощи ветра пытался натолкать мне в нос угольной пыли. Слух же выдал столкновение качающихся ветвей, шорох трущихся стеблей высокой травы и многоголосое попискивание, в котором ясно угадывалась членораздельная речь. Но добила меня чувствительность, когда с неким злорадством доложила, что я связан, не туго, но крепко, зато никаких болевых ощущений, кроме шишки на лбу, не замечено.
На вкус проверять пока нечего, кроме куска веревки в пасти, поэтому я решил открыть глаза. Ого! Да сколько же их здесь? Тысячи три, никак не меньше. Над нами, подобно мошкам теплым летним вечером, роился целый сонм пищащих и машущих слюдяными стрекозиными крылышками человечков.
Пол их можно определить по одежде, кажется, женщины одеты в розовые накидки, в мужском же наряде преобладали зеленые и голубые тона. Все они переговаривались тонкими голосками, махали ручками, порой переворачивались с ног на голову и уже в таком виде вели беседу. Будь я в другом положении, то охотно бы похохотал над их ужимками и забавными движениями, а сейчас надо перекинуться парой мыслей с Пашкой, если таковой имелся в наличии.
Повернув голову, я смог убедиться, что таковой имелся (то есть в наличии), причем тоже связан и с кляпом во рту. Ему не привыкать, поэтому и лежал тихонько на ветвях увядшего папоротника, как поросенок на праздничном столе. А Татина и Крохм извивались как могли, и как не могли — тоже старались изогнуться. В глазах написаны все яркие слова и выражения, которые мне известны по ругани Маргариты Павловны на пьяного мужа и еще пара неизвестных, но не менее душевных и горячих.
Даже лошади опутаны за задние ноги и привязаны к стоящим неподалеку деревцам, им оставалось нервно подергивать ушами и косить на нас выпуклыми глазами.
«Павел, что это за стрекозы нас спеленали и что им нужно от нас? И почему не сработал амулет, может, испортился?» — спросил я Павла.
«Кешка, я не знаю, кто это, и почему мы вновь связаны, и что им от нас нужно. Амулет же, похоже, действует, когда мне угрожает несомненная опасность. А так просто связали, и пока по отношению к нам не принимается никаких действий — он молчит. Давай подождем, что будет дальше, заодно узнаем, что этим крохам нужно» — вполне разумно ответил мой друг.
Ждать пришлось не долго, вскоре от общего роя отделился человечек, в котором я узнал ночного знакомца, и подлетел к Пашкиному носу.
— Прошу простить за неудобство пробуждения и временное пленение, это необходимая мера предосторожности, иначе вы раздавили бы нас как мух. Помним, как шли дела во времена Столетней войны, — горестно вздохнул человечек. — Простите, расчувствовался, сейчас я выну кляп, и мы с вами мирно поговорим, хорошо?
