Нынче, сказывали, ползают по всему побережью человеческие обрубки, бегают покалеченные кони, шевелятся отсеченные конечности, но не портятся, не гниют, не чернеют, и даже вороны отказываются их клевать, вот до чего дошло! Возвращаются домой оставшиеся при ногах безголовые витязи, пронзенные витязи, перерубленные до седла витязи, а которые без ног, все равно когда-нибудь доберутся до родного очага, на руках доковыляют, пугая и отвращая от себя близких…
Сами собой прекращаются войны, раздоры и даже простые драки.
«Смерти нет, ребята!» — кричал, бывало, полководец, поднимая свое войско на приступ.
Нынче не крикнешь, поскольку Смерти и вправду нет.
Ушла она, никому не сказавшись, ни у кого не отпросившись, не предупредив никого за две седмицы до ухода, как полагается исправному работнику, а уж такого исправного, какова она была, на земле не найдешь — делала старуха свое дело без устатку, без перерыву, без обеда и без праздников.
От начала времен люди ее ненавидели, проклинали, отгоняли, умоляли, ускользали от нее, обводили, случалось, вокруг пальца, оставляли с носом Безносую или, напротив, отпугивали своим мужеством либо знахарским умением — и вот, наконец, нежданно-негаданно своего добились.
А может быть, просто устала она сама, вечная утешительница уставших, устала от того, что люди на всех морях и землях чекрыжили сами друг дружку, осуждали на казни, изводили под корень целыми племенами и народами на всех землях и морях, поставили человеческую жизнь ни во что — а значит, и Смерти цена была невысока.
Даже мудрец втайне надеется на бессмертие, что уж говорить про дураков. Но чтобы так, вдруг, даром, внезапно и тем более для всех — это даже как-то обидно получается. Ладно я вечно жить буду, так ведь и у врага такая же доля! Куда это годится? Где справедливость? Ведь была же единственная на весь свет справедливость — уходили в Костяные Леса и богач и бедняк, и герой и подлец, и царь и побирушка, и старец и младенец, и добрый и злой — а как теперь-то быть? Значит, теперь и эту горькую справедливость у людей отнимают?
…Наконец из жарких песков, из тех мест, где скитался Жихарь во Время Оно, пришло известие: на громадной гробнице со сходящимися наверху треугольными каменными стенами появилась громадная же надпись, нанесенная черной, разведенной на рыбьем клею, сажей:
«ЗЛЫЕ ВЫ. УЙДУ Я ОТ ВАС».
Но поскольку почерка Смерти никто не знает, то вполне может статься, что глумливую надпись эту намалевали сами люди — благо дерзости и времени у них теперь было навалом.
Живем не на радость, и пришибить некому.
Поговорка
— Не просыпается? — спросил Жихарь.
Бабка Армагеддоновна, злокачественная старушка, развела руками и вдруг заплакала от злости. Все ее знания и умения враз сделались никчемными.
— Странно, — сказал Жихарь. — Боли нет, а горе осталось. Только за него теперь и можно держаться.
Он теперь и тело свое ощущал как-то по-иному — кровь по нему ходила лениво, медленно, нехотя, единственно по непонятной обязанности. И Смерти нет, и живым назвать трудно. Словно не человек ты, а кусок солонины или копченой рыбы.
И все вокруг ходили сонные, вялые, квелые. Даже Ляля и Доля не галдели, а целыми днями хоронили в саду своих многочисленных куколок, плача и причитая над ними, как взрослые.
В княжеском тереме никто не убирался, не мел полы — один Колобок катался из угла в угол, подбирал в берестяную коробушку мышей, удавленных котами.
Мыши пищали и шевелились.
— Ждать надо, — приговаривал Колобок. — Так быть не может — значит, и не будет.
— Сколько ждать-то? — полюбопытствовал богатырь.
— Недолго, — успокоил его Гомункул. — Скоро Конец Света. Так всегда перед Концом Света бывает, я знаю…
— Я знаю, я видал… — передразнил его Жихарь. — Ну и куда ты теперь своих мышей дурацких денешь?
— В печку брошу! Они мне не дают спать, норовят отгрызть кусочек…
— Ага, додумался! Закопай лучше!
— Так ведь шебуршиться будут, выкопаются…
— Вот нашел заделье! Ты у нас, можно сказать, один мудрец остался, так вот и думай, что делать!
— Сначала надо определить, кто виноват, — с достоинством ответил Колобок. — А мудрецов у тебя нынче полный кабак…
Зелено вино в Многоборье, как и повсюду, утратило свою силу, а вот Мозголомная Брага, секретом которой Беломор все-таки поделился с обществом, еще худо-бедно действовала, дурманила голову, позволяла на время забыть о происходящем. День и ночь гудело пламя под перегонньм котлом. Мозголомку кузнец Окул даже не перегонял по второму, а тем более по третьему разу — жбаны с мутным и вонючим первачом кабацкие служители вытаскивали сразу и тащили на столы.
Народу в кабаке было полно, но не местного, не столенградского, а гостевого. Мало того, что не ушли восвояси пораженные произошедшим побратимы — идти было нынче некуда и незачем, — но все окрестные князья и волхвы, не шибко даже дружественные, не сговариваясь, потихоньку, поодиночке потянулись к Жихарю, признав тем самым его несомненное главенство и богатый опыт по спасению белого света от всяческих напастей.
Пиром это назвать никак было нельзя, дружеским весельицем — тем более.
Мозголомка не брала одного Яр-Тура — он сидел по-прежнему бледный, но не опухший, не запущенный, в отличие от Лю Седьмого и Сочиняй-багатура, которые даже и умываться забыли, только подливали в знакомый глиняный жбан воду, которая там превращалась в персиковую настойку, а она была хоть и слабже, но все же вкуснее скорогонного пойла.
В узкий круг друзей жбана был допущен почему-то сказитель Рапсодище, уже успевший потерять иноземный лоск заодно с парочкой вставленных зубов и вернувшийся в привычное для многоборцев состояние. Свои чудные крутобокие гусли он каким-то высшим промыслом еще не успел расколотить ни обо чью голову. Рапсодище на ходу складывал свежую песню:
Я люблю тебя, Смерть,
Я люблю тебя снова и снова!
Если глубже смотреть,
Без тебя-то ведь тоже хреново!
С ревом жарится вол,
А в ухе тихо плещется рыба —
За такой произвол
Никому мы не скажем спасибо!
И в положенный час
На исходе людского заката
Вcё уводишь ты нас
В край, откуда уж нету возврата!
Ты давай: воротись,
Не бросай своего урожаю!
Хоть и люба мне Жизнь,
Но и Смерть я вполне уважаю!
— Какой поэт погибает в безвестности! — восклицал Лю Седьмой. — Как тонко чувствует он трагедию разлученных Сунь И Вынь!
Сочиняй-багатур пробовал подыграть Рапсодищу на звонком кельмандаре, но пальцы не слушались.
А ведь задумывалось поначалу все это кабацкое сидение как совет мудрейших, достойнейших мужей, славных героев, ответственных вождей!
Жихарь в эти дни бывал в кабаке только набегом — превозмогая себя, ходил по городу, объезжал на водяном коне ближние и дальние поселения, следил, чтобы люди сдуру не калечили друг друга и не забывали прежнего порядка жизни, потом возвращался, отдыхал маленько, любуясь на безмятежного и безымянного все еще сына, заглядывал в кабак, убеждался, что никто от мозголомки не просветлел для дельного совета, снова садился в седло…
Он распахнул дверь, потом подумал и вовсе сорвал ее с петель — а то ведь и не заметят, как задохнутся! От живых умрунов и вовсе никакого толку не добьешься!
— Эй! — заорал он, — Избранники судьбы! Сидите тут, хмелевую шишку тешите, а того не знаете, что на свете творится!
Пресекся струнный звон, оборвались бессмысленные беседы.
— И чего уж там такого творится, чтобы мы не знали, сэр брат? — спросил Яр-Тур.
— То и творится! Скоро того и гляди, что костьё в могилах запрядает!
Это он приврал. Те, кто помер до рокового часа, лежали в земле как положено. Даже покойные любители побродить ночью и то притихли в испуге от перемен.
— Что же все-таки творится? — не отставал Яр-Тур.
— Листопад начался, — сказал Жихарь. — Зеленый листопад. Среди лета.
Премудрые гуляки высыпали на улицу.
По всему притихшему городу слышался шорох — облетал с деревьев лист в садах и палисадниках, не меняя цвета и даже не собираясь желтеть.
Шорох был не такой, как осенью, не сухой — листья падали тяжело, сок переполнял их, а под ногами они размазывались в зеленую кашу.
— Ничего, — сказал Жихарев тесть, кривлянский князь Перебор Недосветович. — Чего уж теперь. Как-нибудь приспособимся. Живут же на полуночи люди в домах из снега, солнца не видят половину года, а до сих пор не вымерли.
— Так ведь нынче и жито не созреет, — сказал Жихарь. — Урожая не будет.
Совсем не будет.
— Ничего, — снова сказал умный тесть. — С голоду, небось, никто не помрет, даже если очень захочет. Мы вот вора Зворыку и голодом пробовали уморить, воды не давали — не помер. На куски разрубили, так он руками все сгреб в кучу и опять получился — правда, корявый такой, но передвигаться мог.
