На этом терпению Шмидтов пришел конец. Они недвусмысленно заявили, что не для того десять лет кормили Кузнецовых остатками со своего стола и одевали со своего плеча, чтобы теперь их недоперестроившиеся соседи нарушали права человека на глазах у всей квартиры, плодя бездомных и распространяя тиф. Если Кузнецовы сию секунду не пустят беженцев в уборную, не перестанут гробить своих детей и тратить все кредиты на дустовые шашки, Шмидты пообещали перестать пускать их в приличное общество, то есть на журфиксы с клавесином и собачками.
Кузнецова-старшего это взорвало. Он выбежал от Шмидтов, оглушительно хлопнув дверью, и долго еще бегал под окнами, восклицая:
— Мы широко по дебрям и лесам перед пригожею Европой раскинемся. Мы обернемся к вам своею азиатской… понятно вам, сволочи?!
Тем не менее на очередной журфикс Кузнецовых пригласили. Следовало выяснить отношения и по возможности договориться. На журфикс Кузнецовы делегировали двух своих наиболее агрессивных родственников: один был хорошо разъевшийся патриот с мордой до того наглой, что его боялся весь двор, другой и вовсе был припадочный, собиравший деньги на местной паперти, но большой хитрец и дипломат, поскольку о нем говорили, что он сын юриста. Сам Кузнецов-старший отказался чтить соседей своим присутствием и в подмогу припадочному с патриотом прислал несколько самых неграмотных своих детей, с детства под порками понявших, что даже пьяный папка все равно лучше всех.
Неграмотные, припадочный и патриот расселись за чайным столом, дружно выложили на него ноги и приготовились слушать хозяйское пение.
— А нельзя ли нам послушать пение Андрюши… того, обмененного? — поинтересовались Шмидты.
— Андрюша находится под следствием и может спеть вам по телефону, — сквозь зубы отвечал патриот и извлек из кармана мобильник, но стоило Андрюше в чулане открыть рот, как неграмотные хором запели: «Прово-ка-ация, провока-ация! — » — и совершенно заглушили его скромную арию.
В ответ на вопрос Шмидта-старшего о правах человека патриот плюнул в варенье, в ответ на вопрос о беженцах припадочный помочился в заварку, в ответ на вопрос о возможных сроках окончания антитеррористической операции неграмотные оглушительно пустили ветры и сами расхохотались своей шутке.
— А что до внешних долгов, — сам затронул патриот больную тему, — так это еще неизвестно, кто кому должен. Да, мы принимали ваши деньги и обноски, которыми вы пытались спасти свою душу за наш счет. Но моральное унижение, которое мы при этом испытывали, значительно превосходит любые суммы. Мы не кто-нибудь, мы скифы! Мы широко по дебрям и лесам пред европейским джентльменом раскинемся. Мы обернемся к вам своим здесь коллективным членом! — и собрался исполнить задуманное, но мамаша Шмидт в ужасе воскликнула: «Ах, молчите, молчите, ради Бога!» — и кузнецовская делегация, расценив это как лишение права голоса, гордо удалилась, последним хлопком снеся дверь с петель и подравшись на лестнице.
На следующее утро Шмидты проснулись от митинговых воплей под своим окном. Они успели несколько отвыкнуть от этих звуков за последние двадцать лет. Почтовый ящик был натуго забит открытками «Не дадим взорвать дом!», кузнецовские дети в шмидтовских джинсах кидались в шмидтовские окна шмидтовскими банками с пивом, а на дверь было аккуратно приклеено заявление о том. что никаких больше наблюдателей, но если Шмидты к вечеру положат под дверь очередной транш, то Кузнецовы, может быть, сохранят им жизнь. Народный энтузиазм за кузнецовской дверью был колоссален. Из-за нее время от времени летели заношенные до полного неприличия шмидтовские гуманитарные штаны, а припадочный под окнами неумолчно орал: «Они нам журфикс, а мы им пипифакс! Очень нам нужен ваш жидкий чай с прошлогодним вареньем! И дочки ваши мымры в прыщах, и клавесин ваш расстроенный, и у хозяйки на носу бородавка! Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами, и если не дадите нам взаймы, то мы вас забросаем кирпичами!»
Шмидты перепугались не на шутку. Поздним вечером, вооружившись очередным траншем, глава семьи вышел на лестницу, чтобы сделать официальное заявление.
— Мы вовсе не имели в виду… — начал он.
— И не надо нам ваших наблюдателей! И вообще не суйтесь, и что хотим, то и воротим! — ответили вразнобой из-за соседской двери.
— Мы никак не хотели…
— И засуньте себе ваши права человека!
— Мы никоим образом…
— И сами жрите ваше варенье с клавесином и дочками!
— Я принес денег, — быстро сказал Шмидт, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы можно было просунуть конверт. Послышались шуршание и шепот: глава семьи пересчитывал сумму. Через минуту дверь распахнулась, и хмурый Кузнецов предстал перед Шмидтом.
— Да ладно, — сказал он, улыбаясь, как природа после бури. — Все ж таки соседи, единое мировое пространство. Что торчишь, как труба на бане? Заходи, поговорим про многополярный мир без границ.
Серёжа рос шаловливым, сметливым и шустрым мальчиком. Лишь иногда его посещали приступы странной злобы, не вполне понятной ему самому. Тогда он кусал и потрошил свои игрушки, царапал стены, яростно лупил добронравных соседских деток, а иногда, случалось, в кровь расквашивал собственный нос. Гадкие, злые слова вылетали тогда из его румяных губок, а большие карие глазки наполнялись гневными слезами.
Однажды, играя в песочнице, Серёжа случайно наступил на свой собственный куличик, и приступ ярости обуял его с небывалой силой. Как раз мимо его многоквартирного блочного дома шла сгорбленная старушка с клюкой. Поскольку под рукой не было никого, на ком можно было бы выместить злобу за раздавленный куличик, Серёжа яростно метнул в старуху ведерком и закричал на весь двор:
— Старая какашка! Ка-ка!
Старушка остановилась и уставилась на Серёжу пронзительными чёрными глазками.
— Как ты назвал меня, остроумный мальтшик? Какашкою? Что ж, это хорошо, это отшень хорошо! — проговорила она с сильным немецким акцентом. При этом её кривой нос чуть было не влезал в беззубый рот, и Серёжа от души расхохотался. — Тебе, верно, не отшень-то нравится мой кривой нос и шамкающий рот? Что ж, тебе не откажешь в айне кляйне наблюдательность. Значит, ты любишь делать кака, если это слово так уж само и просится тебе на язычок? Теперь тебе будет хорошо, отшень хорошо, злой, гадкий мальтшишка!
Старуха трижды стукнула в асфальт двора своей причудливой клюкой, дунула, плюнула и исчезла, оставив в воздухе клуб зловонного дыма. Только тут Серёжа понял, что старушка та была не простая, а немецкая, и что по роду занятий своих она была ведьма, вроде тех, что испортили всю жизнь карлику Носу и маленькому Муку. Он хотел было попросить у неё прощения, но поскольку от природы был горд, то только пожал плечами и ещё выше вздернул свой правильный нос. Да и старушки никакой уже не было, только дым рассеивался в воздухе да пахло чем-то неаппетитным.
С тех пор почти ничего не изменилось в жизни маленького Серёжи: он по-прежнему ходил в школу, где изучал испанский язык, слушался родителей, читал умные книжки, — но ведьма наградила мальчика даром, который грозил стать главным проклятием его столь многообещающей карьеры. Дело в том, что всякий раз, как Серёже предстояло публично выступить, он не успевал открыть рта, как уже чувствовал сильнейший позыв определенного толка. Мужественно подавив несвоевременное желание, он начинал говорить — и в ту же секунду начинался бурный и неконтролируемый процесс, с которым ни один врач не мог ничего поделать. Не переставая говорить, Серёжа, как бы это сказать, какал, и чем больше говорил, тем больше какал. Уж он чего только не делал — глотал успокоительное, объясняя таковой странный эффект избыточным волнением; за неделю до выступления переставал есть; вставлял пробку… Но где действует волшебная сила — там напрасны усилия человеческие: даже и на самый голодный желудок Серёжа работал неостановимо во все время своего публичного выступления, и многие свидетели дивились — как может столько помещаться в одном мальчике. Однако ж, как мы уже заметили, волшебная сила превозмогает любую физику. В известные минуты Серёжа был неисчерпаем.
Надобно заметить, что Серёжа, от природы одарённый приятным баритоном и эффектною внешностию, планировал сделать карьеру, тесно сопряжённую с необходимостью появляться на публике. Один раз старухино проклятие чуть не стоило ему пребывания в комсомоле, когда он поднялся на трибуну, чтобы от имени школьной комсомольской организации приветствовать комиссию из райкома… и все дальнейшее походило бы на диверсию, если бы педагогический коллектив не уверил гостей, что это исключительно от счастья при виде руководящих товарищей. На уроках Серёжу старались не спрашивать — он отвечал учителям в индивидуальном порядке. Памперсы ещё не были изобретены. Одно время спасала пробка, но когда ею чуть не убило секретаря комитета ВЛКСМ серёжиного института, куда он легко поступил после школы, — эти рискованные эксперименты пришлось прекратить. Под конец Серёжа с горя попросился работать за границу, где изъян можно было бы объяснить русской национальной болезнью или странным обычаем, — но и там Серёжу терпели только первый год, а потом отсылали на Родину. В быту это был милейший человек, но стоило ему подняться на трибуну собрания или ощутить с детства знакомый приступ ярости, как вся добропорядочность шла прахом. Несколько раз Серёже случилось испытать внезапную злобу на дипломатическом приеме, где невкусно кормили, в магазине, где не было требуемого сорта колбасы, в семье, где дети были недостаточно почтительны, — и сначала из него с трубным звуком вырывалась струя пара, а уж затем… берегись, кто не отпрыгнет! Далеко не всегда успевал Серёжа отбежать в безопасное место или тем более в клозет.
