Престолонаследник, морщась и беспрестанно нюхая надушенную салфетку, дал бориному телеканалу несколько интервью. Серёжа старался задавать свои вопросы как можно подобострастнее, но, как всегда перед большой аудиторией, не удержался.
— Это я от восхищения, — предупредил он зрителей.
— Ничего, ничего, — сухо кивнул преемник. — Со всеми бывает, знаете…
При бориной и серёжиной могучей поддержке кремлевский престол достался наследнику из правящего клана, столичный градоначальник был жестоко посрамлен. Наследник, однако, оказался крут: поблагодарив Борю и Серёжу за благодеяния, он публично заметил, что время словесного поноса прошло, а настало время сдержанности. Хватит растекаться известно чем по древу, пора научиться властвовать собой. Первым эту новую политику почувствовал на себе борин соперник Володя, команде которого запретили тошнить на экран, а дальше дело дошло и до Бори. Ему намекнули, что хорошо бы вернуть награбленное.
— Да я! — совершенно обалдел Боря от такой наглости. — Да вас! Да вы у меня! Вы что, Серёжи не видели? Завтра же натравлю!
На следующий же день Серёжа выдал в кадр такое, что московский градоначальник смело мог бы назвать его атаку на себя лишь детскими играми по сравнению с мощью и красотой нового наезда. Престолонаследник, однако, был малый не из пугливых.
— Что ж, — ответил он, — на ваш понос у нас есть запор!
И на следующий день, придя на работу, Серёжа увидел на своем кабинете огромный запор с надписью «Не вскрывать».
Боря и Володя, объединённые отверженностью, вспомнили о своей былой дружбе. Серёжу немедленно позвали в гости на володин канал.
— Я ненавижу ваши… эээ… методы, — важно сказал главный аналитик канала, — но готов отдать жизнь за ваше право по-честному, по-большому говорить всё, что вы хотите!
Серёжа от избытка чувств выложил всё, что думает про престолонаследника.
— Ну что ж, — сказал главный аналитик. — Это ведь ваша авторская программа! Вы… эээ… выражаете… эээ… свою позицию. Ведь это все ваше личное, а не чьё-то!
— Личное! личное! — воскликнули участники программы «Зуд народа», только что клеймившие Серёжу последними словами.
— Это ваша, можно сказать, индивидуальность!
— Да! да! — визжал народ.
— Так покажем же Кремлю, что мы с ним делаем! — призвал главный аналитик, и они с Серёжей на пару выложили Кремлю все, что о нем думали. Одного буквально на часто рвало от негодования, другого самозабвенно несло на волне праведного гнева. Престолонаследник поморщился.
— И это свобода слова? — сказал он, брезгливо обтираясь платочком.
— Ничего не поделаешь, — вздохнул министр печати. — Свобода.
А к дуэту Серёжи и главного аналитика уже присоединялся столичный мэр. Он забыл былые обиды, приплясывал, свистел и улюлюкал в сторону Кремля.
Мало кто заметил тихую старушку, которая подошла к Серёже сразу после программы «Зуд народа».
— Что ж, мальчик, — сказала она с немецким акцентом. — Ты есть наказан достатотшно, и я снимаю с тебя проклятие…
— Ты что бабка?! — заорал Сережа. — Рехнулась? Я на это живу! Это моя индивидуальность! Пошла вон, старая ведьма, не то…
— Тшто ж, — промолвила старуха и растаяла в воздухе. Народ продолжал ликовать. Что немцу смерть, то нашему здорово!
До всех этих дел Юрий Ильич был обычнейшим юристом, не хватающим с неба звезд: не сказать, чтобы слишком кровожаден, но и не настолько милостив, чтобы на мундир его пала тень подозрения в либерализме. Ровно и неспешно восходил он по служебной лестнице, не брезгуя подношением, но и не беря сверх негласной нормы; не щадил невиновных, случайно попавшихся под руку (таковых особенно много заплывало в широкие сети местного правосудия), но и не отличался особенною жестокостью к закоренелым преступникам, дабы не лишать их возможности исправления. Таково, впрочем, было все правосудие на Ильичевой родине: к злодеям, казнокрадам и погубителям христианских душ там были традиционно жалостливы, помня о милости к падшим, и чем закоренелее был преступник, чем более загубленных душ было на его счету, тем скорее мог он рассчитывать на снисхождение судей и аплодисменты толпы. Тех же, кто не совершил никакого преступления, но не успел вовремя увернуться от стражей порядка или не имел средств дать им взятку, чтобы отвязались, — покрывали заслуженным презрением. Поскольку первая статья тамошнего Уголовного кодекса (разумеется, не в общедоступной редакции, но в варианте для служебного пользования) звучала «Не пойман — не вор», то вторая автоматически читалась «Пойман — вор»: первая обозначала презумпцию невиновности, вторая — презумпцию пойманности.
В силу долгого следования этим законам в тех краях постепенно сложилась ситуация, при которой тюрьмы ломились от невиновных, гнивших среди вшей на соломенных матрасах, а между тем почти на каждой улице убийства совершались в открытую, и толпы горожан пылко спорили, хорош ли был выстрел и достаточно ли невозмутимо сплюнул отважный стрелок в сторону благожелательного участкового, следившего за инцидентом в компании зевак. О грабежах нечего и говорить — очереди местных жителей выстраивались к специальным пунктам приема денег, где местные воротилы и цивилизованные бизнесмены сбирали с населения положенную дань. Разница между воротилами и цивилизованными бизнесменами заключалась не в степени их криминальности и даже не в форме одежды (все носили одну и ту же униформу, специально для них моделируемую европейскими гомосексуалистами, и предпочитали стрижку «бычок», подчеркивающую прочность затылка). Единственное различие было в том, что цивилизованные бизнесмены брали деньги с благодарностью, а воротилы просто совали их себе в карман да еще плевали в рожу обобранному, чтобы знал, кто тут фраер. Обязанностью прокуратуры в тех краях было поддерживать в обществе этот статус, удобный для властей, а населению позволявший своевременно сокращаться, так что благодаря его пропорциональной убыли хлеба худо-бедно хватало на всех.
От стандартного генпрокурора Ильич отличался только тем, что, пока его юркие однокашники шлялись по веселым домам и питейным заведениям, он фанатично зубрил УК в редакции ДСП, дабы как можно быстрее научиться извлекать из него максимум пользы. О женщинах он не думал и даже не очень понимал, зачем они нужны. Когда его совсем перестало быть заметно, ему предложили пост генпрокурора. На этом посту он демонстрировал изумительную лояльность, и многие заблудшие души благодаря ему вполне постигли, что такое христианское милосердие. Так, когда бдительные швейцарцы задержали на своей территории одного из цивилизованных предпринимателей по кличке то ли Карась, то ли Вчерась, то ли Обломись, и с соответствующей рожей, — на запрос швейцарской стороны, нет ли на него какой информации, Юрий Ильич с обезоруживающей улыбкой отвечал местной пословицей: «Меньше знаешь — крепче спишь». И скоро торжествующий Обломись с улыбкой снисходительного монарха, вернувшегося из эмиграции, золотозубо скалился в отечественные телекамеры. Также в обязанности генерального прокурора входило раз в году публично заявлять, что убийцы одного священника, одного журналиста и одного телеведущего уже сысканы, а аресту не подвергаются единственно потому, что Генпрокуратура дает им возможность искупить грехи честною жизнью. За то время что их искали, убийцы и впрямь могли бы уже несколько раз пешком сходить в Святую землю, — туда они, видимо, и удалились на покаяние, потому что найти их в родной стране никак не удавалось.
Все это время местных мошенников ловили где ни попадя, и только у себя дома они, благодаря попечениям Ильича, пользовались неприкосновенностью и почетом. С некоторыми из них, особо крупными, Ильич водил личную дружбу, предлагал почитать дела, над которыми они немало хихикали вместе, и делился новостями. Один из них в приступе благодарности сказал как-то:
— Хороший ты мужик, Ильич, а живешь, как последний фраер! Вкалываешь, вкалываешь на нас, грешных, — ни тебе веселья, ни продыху. Неблагодарные мы твари! Отчего ж? — отвечал Ильич с лукавой улыбкой. — Вот костюмчиков недавно заказал по дешевке, штук четырнадцать, — есть и у нас простые радости!
— Разве ж это радости! — причмокнул языком Ильичев друг, из восточных людей, умеющих ценить плотские наслаждения. — Вот я тебе устрою удовольствие — ты такого еще не пробовал, папой клянусь! Только ты это… дельце-то мое… прикрыл бы, что ли?
Юра в ответ тонко улыбнулся, показывая, что подобные просьбы между своими излишни.
На другой день Ильича привезли на конспиративную квартиру, где в течение двух часов его мировоззрение совершенно перевернулось. Он понял, что лучшие годы своей жизни посвятил совершенно не тому, чем следовало заниматься. Он не верил собственным ощущениям и даже упросил личного охранника снять все происходящее на видеокамеру — до такой степени все было внове. «Уж не снится ли мне это?» — спрашивал себя Ильич, даже в студенческие годы не допускавший мысли о том, что так бывает. Он, в жизни своей не кончивший ни одного дела (потому что тогда пришлось бы разбираться с фигурантами, то есть нарушать статус кво), за два часа кончил столько и так, что ни один сослуживец не узнал бы в нем тихого ботаника. Всегда говоривший гладко, он утратил даже представление о том, какие формулы в такой обстановке уместны, а какие неприемлемы: когда одна из его обворожительных учительниц вышла на минутку по нужде, Ильич закричал ей вслед, что не давал на это санкции. Он позабыл даже собственное имя! Когда одна из жриц любви трепетно спросила, как его зовут, он долго искал ассоциации:
