Еще через несколько дней я с помощью одного писакибумагомараки две книги сочинил и степень доктора охотничьих наук получил. Одна из книг называлась "Влияние магнитных свойств Чюпкусова брюха на земную ось и на ступицу таратайкиного колеса", вторая — "Королевское происхождение Тупкуса и его значение для производства охотничьей дроби". Хотел написать третью — "Разница между яйцом всмятку и стоптанными Лупкусовыми подковами", но непредвиденные события нарушили мои научные планы и нежданно-негаданно забросили меня в Африку.
А случилось так.
В тот день, когда я надумал отдать бурого медведя в литовский цирк, дома поднялся страшный переполох: Тупкус возмущался, клекотал и надувался, как индюк, Чюпкус объявил голодовку, Лупкус наотрез отказался соль лизать и стал лысым хвостом махать. Под нажимом друзей я вынужден был отступить. Отвел косолапого в хлев и временно поселил его вместе с нашей телушкой Двиле.
И представьте себе, мой бурый лесной приятель подружился с новой соседкой, да так, что через несколько дней Двиле не только перестала бодаться, но и поесть норовила с ним из одного корыта, из одной лоханки молоко хлебала, спать ложилась бок о бок на соломенной подстилке, даже сны с мишкой старалась одинаковые увидеть. Короче говоря, сдружились они — водой не разольешь, льдом не разморозишь, огнем не отпугнешь.
Пришла зима. Снег припорошил замерзшую грязь, мороз выбелил зайцам шкурки, старикам повесил под усами сосульки, маленьких деток запер в комнате, плотными узорами на окнах скрыл от них весь белый свет. И вот однажды, в холодное яркое утро, прибежала со двора мать и заголосила, стала руки ломать:
— Без молока остались… Пропала наша Двиле…
— Быть того не может, — оторвал я отяжелевшую голову от писанины.
— Ни твой медведь, ни моя телушка на ноги не поднимаются. Слегли оба.
Накинул я шубу, пошел в хлев. И правда, медведь в самом теплом углу приткнулся, носом в солому зарылся, лапу сосет и мирно сопит в усы заиндевевшие.
Впал косолапый в зимнюю спячку.
Но вот ведь какая диковина — коровенка наша от него тоже не отстает. Насмотрелась на ленивца буроносого и туда же, сунула в рот копыто задней левой ноги и спит беспробудным сладким сном.
Поначалу я ужас как перепугался — шутка ли, без молока сидеть! Но поразмыслил толково, по-научному и решил, что нет худа без добра. Выспится Двиле медвежьим сном за зиму и весной выйдет на пастбище свежемолочная. Да это ведь замечательное открытие! Такую корову зимой ни поить, ни кормить не надобно, летом корм заготавливать не приходится, только выгоняй по весне на пастбище, молочка побольше надаивай да на сыроварню отправляй, знай, сыры огромные жми-дави.
Домашним велел об этом никому ни словечком не заикаться. Но Чюпкус, видно, не удержался, соседскому Маргису проболтался, тот — Саргису, Саргис — Кёртису и поехало-пошло, до всякого встречного-поперечного дошло. Такой вой поднялся, что ветеринар примчался. А уж он принялся похваляться, стал во все города и села телеграммы строчить. И снова ко мне ученые понаехали, снова будто на следствии спрашивали-допрашивали, измеряли, взвешивали, щипали да гладили. Терпел, но все-таки Двиле разбудить не позволил.
Пусть себе спит, а то и ее, беднягу, умучают.
В довершение привязался ко мне староста, умоляет-упрашивает, продай да продай ему телушку. Уж очень этому горлопану хотелось прославиться, а работать-то лень было. Вот и задумал он завести целое стадо Двилевой породы. Чтоб ни кормить, ни поить, ни корм припасать, только и всего, что доить. И одному все премии огрести.
Не выдержал я, согласился.
"Пропади ты пропадом, — думаю, — я тебе удружу. Погоди, и у тебя, как у того медведя, уши паутиной зарастут. Проспишь зиму медвежьим сном и к весне одуреешь вконец…" Весной он мне огромные деньги за Двиле отвалил. Считал, считал я, три дня и три ночи пересчитывал без роздыху, а на четвертую заснул, так горсть монет и осталась недосчитанной.
Половину денег я матушке во сне отдал, половину в банк положил, половину нищим роздал, а на оставшиеся в Африку стал готовиться: на львов охотиться, слонов капканами ловить, по носорогам из трубки палить, с обезьянами о жизни болтать.
Собрались соседи на проводы, сели, как водится, за стол и ну глаза луком натирать, слезы горькие проливать. Счастья, удачи мне сулили, кучу подарков надарили. Ну и я в долгу не остался, вином зеленым, чешуей копченой да соком пеньковым угощал их, луковичной кожурой да подкрашенной водой потчевал. Все шло расчудесно, пока мама в спешке бутылки не перепутала — вместо зеленой красную на стол выставила, ту самую, с чудодейственным зельем снотворным. Тут и сморило моих соседушек, заснули они, кто как был.
Йонас с Кирюхой — под хлеба краюхой,
Юозас и Федя — под боком медведя,
Пятрас да Павка — закатились под лавку.
А бедняга Казис до того храпел, до того храпел, что во сне детскую песенку запел:
Ты, собачка, не лай,
Колыбельку качай,
Наша деточка — бай-бай…
А певун Пивоварюнас губами рулады выводит, а изо рта пена, как из бочки, пузырится.
Пу-пу, пу-пу, пу-пу,
Кукушечка, ку-ку,
Пу-ку, пу-ку, пупть…
Наконец и его сморило, клюнул он носом, голова на кулаках не удержалась, только — бац! Лбом об стол — трах, доска в щепки — тарарах! И разбудил всех. Проснулись соседи, гороху поклевали и собрались снова меня прославлять. Да я уж был далеко.
Оседлал Лупкуса, посадил на плечо Тупкуса и в приятной беседе с Чюпкусом отправился в Африку. Ехал и весело напевал:
Ох, кобылка не проста,
Нет ни гривы, ни хвоста.
А коль сядем вчетвером,
Не подгонишь и кнутом!..
— Тпру, двуколка… Нет на тебя волка…
Ну, хватит, малец, рассказам конец.
напоследок вот тебе изречение Микаса Пупкуса, выбитое на медали, которой его наградил президент Нейлонии:
Следуй глубочайшему смыслу, сокрытому в нем, как следовал ему сам Микас. Иначе… Ты ведь не хочешь жить в Нейлонии?
