— Вот и славно, — сказал начальник районной милиции. — А нам с вами, Птолемей Квинтович, вон туда, где кумач краснеет. Нам с вами судить придется. Давай, дорогой, сразу договоримся, что судить будем по совести.
— Честь воина — порука честности, — сказал Птолемей Квинт, и теперь уже полковник в свою очередь понял его без перевода.
Начальник милиции был прав, лучше бы Игры состоялись вчера! Центурион грозился ликторами, обещал своим урезать жалованье, но все было напрасным. Даже возможность потерять кровные сестерции не прибавила легионерам бодрости. Да и милиционеры выглядели не лучше.
Прыжки в длину и высоту пришлось отложить. Состязания по бегу состоялись только потому, что хитроумный корникулярий Фест догадался поставить на финише молочный бидон с наливкой для победителей.
В метании диска никто не преуспел. Диск летел у соревнующихся куда угодно, только не в ту сторону, куда они его метали. В довершение ко всему один из неудачливых дискоболов ухитрился попасть снарядом в бидон с наливкой, приготовленный Фестом для бегунов, и этого дискобола долго ловили остальные спортсмены, но, к счастью, поймать не смогли, а то неизвестно, чем соревнования завершились бы. Милиционеры обещали посадить нечаянного злоумышленника в КПЗ, а что ему обещали сослуживцы по легиону, вообще лучше было бы не слышать.
После наведения порядка, на что ушло время, начали метать копье. Степан Николаевич Гладышев, назначенный старшим судьей, нервничал. Ему казалось, что атлеты умышленно целятся исключительно в него, поэтому при каждом взмахе он бросался на землю, закрывая голову руками. Неудивительно, что копье, пущенное сильной рукой ветерана Суфикса, бородача из армянских провинций империи, описало высокую дугу и вонзилось в ягодицу Гладышева.
В соревнованиях опять наступила пауза, вызванная оказанием скорой медицинской помощи судье.
Начали стрелять из лука. Стреляли лишь римские легионеры, ведь по уговору милиция должна была стрелять из табельного оружия, поэтому в этом виде состязаний милиционеры оставались простыми зрителями. Римляне показали свое искусство в полной мере, ни одна из стрел не миновала малой по грудь мишени, установленной старшиной райотдела. В толпе зрителей рукоплескали. И, как оказалось, преждевременно, потому что на огневой рубеж вышел Ромул Луций. В легион он вступил недавно и особых навыков в обращении с этим хитрым оружием не умел. Неудивительно, что одна из стрел, пущенных молодым, еще не прошедшим курса молодого бойца легионером вновь угодила именно в Степана Николаевича Гладышева, вонзившись в его вторую ягодицу.
Опять все начали суматошливо оказывать помощь судье. Гладышев фальцетом голосил, что это покушение, что он этого так не оставит, требовал немедленно возбудить уголовное дело и провести расследование, благо большая часть милицейских следователей приехала в лагерь, а эксперт-криминалист бегал по стадиону с фотоаппаратом в руках, пытаясь поймать самые эффектные кадры для стенда «Богатыри Придонья».
Расследовать, разумеется, никто ничего не стал, ягодицы Гладышеву перевязали, и кровью он не истек, но быть судьей в стрельбе из пистолета наотрез отказался, мотивируя это тем, что пуля — дура, не ягодицу — лоб прошибет.
И как в воду глядел: милиционеры оказались никудышными снайперами, половина из них и в мишень попасть не смогла, но один из них — старшина Калмыков — удачным выстрелом побил пол-ящика минералки у продавщицы их кооперативного магазина. Степан Николаевич Гладышев искренне перекрестился, говоря, что есть на свете Бог, он и отвел руку стрелявшего в другую сторону, а согласись он, Гладышев, на судейство, лежать ему у ног продавщицы бездыханным и окровавленным.
Солнце к тому времени уже поднялось, начало припекать, и соревнующиеся то и дело прикладывались к бутылкам с водой. Видимо, в них была не простая вода, потому что в выжимании гири преуспел лишь известный римский силач Крат Силий Многий, поднявший гирю сотни полторы раз.
В перетягивании каната победила дружба. Канат, как водится, лопнул, и противники дружно извалялись в пыли, после чего разделили очередной бидон вишневой настойки. Настойка была отменной, но ударяла в голову. Неудивительно, что в классической греческой борьбе победитель так и не выявился. В финальном поединке встретились испытанный временем и врагами Корнелий Юлиан Долабелла и известный всему Бузулуцку старший Участковый Соловьев. Последний был столь же ловок, сколь неуклюж и силен был его противник, однако провести победное туше и уложить соперника на лопатки старшему участковому никак не удавалось. Он прыгал вокруг рослого легионера, имитировал захваты и уклонения от них, потом остановился и предложил перевязанному, точно Щорс, но совсем в иных местах, Степану Николаевичу Гладышеву отдать победу ему. Пока Гладышев препирался со старшим участковым, римлянин пришел в себя и коварно напал на соперника сзади.
— Хомо хомини люпус эст! — кричал он запальчиво.
— Пусти, гад! Ападе а ме! — кричал, извиваясь в руках соперника, Соловьев, — Поркус ты! Пусти же! Ты не Долабелла, а настоящий… — и участковый инспектор удачно переиначил фамилию легионера, сделав ее нецензурной. — Люпус эст! Волчара позорная!
Легионеры из числа зрителей обидно хохотали. Верный своему вечному напарнику сержант Семушкин вскочил на ноги, расстегивая кобуру своего надежного, хотя и изрядно потертого ПМ. На нем повисли сразу с обеих сторон.
— А я не дам Михал Денисыча обижать! — кричал Семушкин. — Чего он, как голубой, сзади лезет! Слабо ему, козлу римскому, нашего участкового по-честному завалить?!
Видно было, что наливка подействовала на сержанта не лучшим образом. Семушкин ругался, мешая русский мат с крылатыми латинскими выражениями, однако пистолет у него отобрали, а без табельного оружия сержант был не опаснее наручников, которые на него надели сослуживцы.
Федор Борисович встал из-за главного судейского стола и, заложив руки за спину, медленно подошел к нарушителю спокойствия. Было в медлительности начальника районной милиции что-то от сановитой горделивости римских цезарей и принцепсов. Даже в брезгливо оттопыренной губе чувствовалось нечто августейшее. Встав перед Семушкиным, он молча оглядел его с растрепанной головы до все еще елозящих по траве ног. Среди римлян о взаимоотношениях начальников и подчиненных в стране варваров рассказывались легенды, которым особо никто не верил. Сейчас римляне воочию наблюдали, как долговязый сержант Семушкин под хмурым взглядом своего начальника превратился в испуганного субъекта среднего роста, а при первых словах Федора Борисовича вообще съежился до лилипутских размеров.
— Права, значит, качаешь? — поинтересовался подполковник. — Решил, значит, попранную справедливость восстановить?
— Та-а-а-а-варищ подполковник! — заныл сержант, уже не пытаясь дергаться. — Дак он же сзади… он же… Западло же сзади кидаться!
— А настойку хлебать до ус…ки не западло? — поднял бровь Дыряев. — А «Макаровым» перед товарищами по спорту махать? А если бы ты кого подстрелил? Забыл слова великого русского писателя Антона Палыча Чехова? Если в первом акте, значит, на стенке висит пистолет, то во втором акте обязательно будут похороны! Значит, так, — принял он решение. — Вернемся из лагеря, поедешь на кордон к лесничему Дисамову. Будете с ним, значит, браконьеров вместе ловить. Там свою удаль и покажешь!
— Та-а-а-а-а-аварищ подполковник! — еще громче взвыл Семушкин. — Я ж хотел, чтобы все по справедливости было!
В толпе обидно засмеялись.
— Да разве это наказание? — пояснил римским легионерам Плиний Кнехт. — Это, блин, поощрение, а не наказание. Он там с лесничим самогонку будет жрать до посинения. У Дисамова, блин, самогонка самая крутая в районе! — С этими словами он повернулся к милиционерам: — Не-е, мужики, у нас в легионе порядки не в пример круче. Только оступись, тебя бичами так огуляют, что неделю в постель мочиться будешь. И Юпитер с Юноной не помогут!
— Вам, римлянам, хорошо! — возражали милиционеры. — Только у Дисамова на хуторе людей неделями не бывает, запросто одичать можно — не зря же его в Придонье лешим кличут!
То, что недавние сограждане признали его римским полноправным гражданином, так вдохновило Плиния Кнехта, что он едва не победил в отжиманиях. Корникулярий Фест одобрительно потрепал Плиния по плохо выбритой голове.
— Вени, види, вици! — сказал он.
— Служу цезарю! — браво рявкнул Плиний Кнехт. Корникулярий Фест еще раз потрепал его по голове и объяснил:
— Ты служишь Великому Риму. Цезари же приходят и уходят. Цезарей любят, но служат стране.
В это же время в тесной комнатке медпункта подполковник Дьтряев, гневно заломив бровь, вопрошал понурившегося сержанта Семушкина:
— Ты у кого служишь, сержант? Кто тебе сеет… тьфу, черт!., зарплату платит? Что ты меня, подлец, перед иностранцами позоришь?
