Потом вдруг, как дунет на шарик. Мурашки и разлетелись по комнате. Розовым по стенкам так и черкнуло! А братва шарахнулась в стороны. Не дай бог мурашка прицепится.
— Батюшки, форточка-то закрыта, — вспомнила вдруг шаманка. — Форточку отворите, а то побьются они о стены.
Иван опомнился и бросился отворять форточку. И то сказать, пора было, накурили в комнате — не продохнуть.
Мурашки еще немного пометались по комнате, потом сбились у открытой форточки в слабо светящуюся кучку, брызнули наружу и пропали в сентябрьской ночи. Только свечки в коробке остались гореть.
— И куда это они направились? — спросил Безяйчик, когда немного пришел в себя. А Мальчиш промолчал. Только в ухе у себя спичкой ковырял. Потом спичку вытащил, посмотрел на нее и с облегчением сказал:
— Ух, чисто! То есть, в ухе, конечно, как говорится, гречку сеять можно, но мурашки там нет. Показалось.
А шаманка стоит посреди комнаты — ростом даже выше стала, грудь поднялась — дышит! Был бы здесь какой-нибудь полковник, сразу предложил бы свою чистую руку да горячее сердце. А не взяла бы Танька — так бросился бы сгоряча своей холодной головой в ближайший тихий омут. И с концами.
А шаманка повела крутым эскимосским бедром, да и говорит:
— Ну, чего рты разинули. Мурашки еще не скоро вернутся, я их далёко послала. Деньги-то еще у кого остались? Давайте, я за зельем схожу. Да не суетись ты, Безяйчик, я сама, а то еще купишь какой-нибудь ерунды.
Взяла пятихатку, кацавейку накинула, туфли на босу ногу и — только дверь хлопнула.
Вот так шаманка!
Не успели Растюпинскские выкурить по сигарете, как шаманка вернулась — видно идти было и в самом деле недалеко.
— Вот, — сказала она и поставила на стол большую оплетенную соломкой бутыль с чем-то бордовым.
— Ты чо, Танюха, портвешка прикупила? На всю пятихатку? — дурашливо изумился Безяйчик. — Портвешок на беленькую не ляжет. Головка бо-бо будет.
— Заткнись! — бросила ведьмачка, разматывая платок и бросая его на стул. — Это не портвешок, хотя, как помнится, ты раньше и портвешком не брезговал. Слеза это московская пьяная, на чужой беде настоянная да чужим потом крепленая. У нашего дворника купила, у Яшки, знатное пойло, между прочим. Он не всякому его продает, только своим.
— А кто он таков, этот дворник Яшка, что ты ему, вроде как своя? — с некоторой обидой за шаманку, дескать, низко опустилась землячка, спросил Мальчиш.
— Яшка-то? — ведьмачка вздернула крутую бровь. — Яшка — верлиока местный. Староста ночной. И не вздумайте невежество какое-нибудь к Яшке проявить, хоть бы и на словах — убить не убьет, а утра вам точно не видать, притопит в ночи!
— Ишь ты! — Безяйчик хотел было заржать, но покосился на открытую коробку-кладбище с горящими свечечками, и поперхнулся. — Верлиока, надо же! Так бы сразу и сказала, а то дворник…
— Ну, будем! — шаманка наполнила мутной московской слезой фужеры, не забыв плеснуть чуток в коробку, и прошептать что-то так быстро, что слов никто не разобрал. Да и если бы разобрал — не понял бы.
Мальчиш с Безяйчиком опасливо понюхали напиток, переглянулись и со страдальческим видом влили в себя. Иван-солдат покрутил фужер в руках, да и выпил залпом, выкинув из головы мысли о всякой мистике и прочей ерунде. И то сказать, мало ли что пивать в жизни приходится. Если задумываться о том, из чего это сделано, то враз стошнит, а если не думать — то и ладно.
Безяйчик отыскал на столе замусоленную хлебную корочку и усиленно ее нюхал. На его широкой физиономии явственно отображалась внутренняя борьба. Чего, дескать, не сделаешь из уважения к хозяйке!
Танька заметила это и сказала:
— Хорош приблажать-то да придурков из себя корчить. Вон, человек выпил, и ничего, не морщится!
— Так ему чего, он же солдат! — пробасил Безяйчик. — У него желудок, небось, бронированный, а у нас нутро больное, баландой стертое…
— Ничего, — Танька строго посмотрела на Растюпинскских. — Стерпит как-нибудь ваше нутро. Допивайте, а не то старосту обидите.
Упоминание о старосте подействовало. Да и пойло на самом деле было не таким уж отвратительным. Честно говоря, оно вообще было никаким на вкус. Точнее, никто его толком не распробовал. Безяйчик проглотил, наконец, свою корочку, сглотнул и сказал:
— А чего это ты нас слезами потчевать взялась. Сказано же, Москва слезам не верит.
— Ну и дура, что не верит, — шаманка уже налила себе багровой бурды и теперь с наслаждением прихлебывала, щуря узкие, вытянутые к вискам глаза. — А вы верьте. Выпивший слезы на сутки становится как бы местным, что ли. Запах у него московский и все остальное. Короче, теперь никто вас за чужаков не примет в любое Московское место вам проход будет.
— И в Кремль? — спросил Иван-солдат.
Во многих местах он побывал, а вот в Кремле не доводилось. Разве что в детстве.
— И в Кремль, кивнула Танька. — И не только пустят, но и выпустят, а это уже кое-что!
— Это хорошо, — солдат налил себе еще немного, полфужера, выпил, и задумался, что ему, собственно, в Кремле понадобилось. По всему выходило, что ничего, однако, упускать такую возможность все-таки не хотелось.
— А чего это твои мурашки не возвращаются? — спросил Мальчиш. — Наверное, пора уже.
— Куда им торопиться? — легкомысленно бросила ведьмачка. — Рады радешеньки, из могилок-то выбраться, вот и пускай погуляют. Ночь, она длинная, а для них она и вовсе длиной в жизнь. Вот и не торопятся в неволю.
— Ты бы их из коробки почаще выпускала, да на солнышко, им бы веселее было, — пожалел мурашек Безяйчик. — Глядишь, и проворнее бы стали.
— Много ты понимаешь, — фыркнула шаманка. — Нельзя им почаще. И на солнышко нельзя. Они же дохлые!
— Так ты что, нам на дохлых мурашках гадаешь? — возмутился Мальчиш.
— Во-первых, где я вам не дохлых возьму, — Танька опять закурила трубку и выпустила облако вонючего болгарского дыма прямо в потолок. — А во вторых, дело ваше темное, дохлое, может быть, вот я дохлых мурашек и пустила разведать, что к чему. Если они принесут какую весть, то дурную, стало быть, лучше вам собираться и уматывать восвояси, а если спокойные вернутся, да тихо мирно по местам разлягутся, стало быть, все в порядке, можете смело приступать к своим беззаконным делишкам. Нету вас на той стороне! Я доступно объясняю?
— Ни фига себе! Вот так гадание на фарт! — хором выдохнули Мальчиш с Безяйчиком. — Ну, ты, подруга даешь! Тут без бутылки не обойтись!
— За водкой сами идите, — безразлично бросила шаманка, окутавшись дымом. — Мне моего пойла хватит, да вон и ему тоже. — Она кивнула в сторону Ивана.
И застыла каменной бабой, глядя куда-то сквозь осень в зиму, туда, где ей было роднее. И опять вслед за шорохом ночного троллейбуса кто-то проскулил-простонал, хотя, мало ли кто стонет в ночной столице?
Безяйчик вздохнул и начал собираться, что-то ворча себе под нос. Видимо Яшкин продукт его совершенно не устраивал, в том плане, что местным он становиться не собирался, и вообще, водка, как известно, лучший продукт для адаптации в любом российском городе.
Между тем Иван почувствовал, как зелье начинает действовать. Он легко мог бы подсказать Безяйчику, где находится ближайший магазин, более того, он понял, что знает множество вещей, которые ему знать вроде бы неоткуда, вплоть до номеров кодовых замков на подъездах микрорайона «Ясенево», который был весьма, кстати, далеко отсюда. Он мог бы с завязанными глазами отыскать, например, дом, квартиру и комнату какого-нибудь Васи Гомоштейна в коммуналке спального микрорайона «Митино» и даже знал, что означенный Вася пребывает в состоянии глубокого минора по причине потери должности грузчика и нуждается в срочной поправке здоровья. Но Вася — это еще что! При желании Иван мог бы найти любого обитателя столицы, включая званых и незваных гостей, миллионеров и светских шлюх, власть имущих и предержащих, всех, всех, всех…
И это еще не все! Теперь Иван чувствовал, как глубоко под землей, щекотно и жутковато, как тараканы в рукаве, бегут поезда метро, и что рельсовый путь в тоннеле под Москвой рекой износился и ноет, словно зубной нерв. И вялую озлобленность стоящих в пробке на Можайке водителей, он тоже чувствовал, и еще многое другое. Ощущение города было таким, словно он случайно надел чужое тело, по всей видимости, не совсем человеческое, слишком большое, и теперь безуспешно пытался в нем освоиться.
Как ни странно, Танька-шаманка почему-то сразу потерялась, видно, не принадлежала она к московским обитателям, так что Иван не удержался в коммуналке и рухнул в город.
Какое-то время он метался среди нелепо и ярко освещенных улиц, чувствуя себя самозванцем, мурашкой незримой. То и дело, попадая в темные, заставленные автомобилями дворы, все какие-то одинаковые, выскакивая на площади, где негде было притулиться хоть на время, торопливо минуя страшные провалы каких-то базаров и рынков, Иван, наконец, нырнул в нишу Мерзляковского переулка, ощутил рядом что-то грустное и незлое и остановился.
