В дверь дальней камеры забарабанили. По галёре простучали каблуки надзирателя. Соловей сорвался со шконки, приник к кормушке. Душа встревоженного непонятной движухой зэка не ведала покоя. Шарафутдинову одновременно было интересно, кто кипишует, и при том хотелось, чтобы всё побыстрее улеглось и не возобновлялось.
Вместо этого непонятки нарастали. Цирик переговаривался с зэком, а затем лязгнул замок и скрипнули дверные петли!
— Всё страньше и страньше, — прошептал Асгат и затаил дыхание.
Он вытаращил глаза. С продола донеслись явственные звуки ударов, падения тела и борьбы.
Всё стихло. По галёре протопали подошвы, но не цириковские, другие. Клацнул замок. Сбежавший зэк открывал камеры!
В щель кормушки разглядеть ничего не удавалось, Асгат приник к ней ухом и обалдел.
— Подъём! — рявкнул незнакомый голос, не цирика Прохорова, нет.
Что-то проблеял растратчик купец Чекрыжин. Послышались смачные удары дубинки — Соловей по привычке сжался — жалобные вопли Чекрыжина, падение тела. Дубинка всё била и била. Скулёж перешёл в стон и утих. Раздался тяжёлый удар и противный громкий хруст ломаемого позвоночника.
«Кранты», — подумал Шарафутдинов. Встал и отошёл к окну. Следующая хата была его.
Шаги застучали по галёре.
— Э! — заорал из соседней хаты вор Никанор. — ЭЭЭ!!! Атас! Беспредел, начальник!
В ответ на крики о помощи из другой камеры засвистели. Тюрьма ожила, заулюлюкала, но человека за дверью это не остановило. Ключ провернулся. Шарафутдинов обалдел. На пороге стоял мент.
— Ты откуда, братуха? — только и нашёл что сказать Асгат.
Милиционер был самый настоящий, по полной форме, с резиновой дубинкой на ремне и с кобурой. Кобура была, как сразу просёк пограничник, не пустая.
Мент не ответил, профессионально крутанул измазанную в крови надзирательскую дубинку и шагнул через порог. Он был вполне обычный сержант с нагрудным знаком патрульно-постовой службы на груди. Лицо славянское, но мало ли в милиции славян? Он не был похож на взятого в плен. Это был самый настоящий сотрудник органов внутренних дел, находящийся при исполнении.
Только это исполнение капитану Шарафутдинову совсем не нравилось.
— Ты чего? Я свой. Капитан Шарафутдинов, в плену с две тысячи триста тридцать третьего года, — скороговоркой выпалил он.
— За капитана песец тебе, жулик, — обозначил милиционер, глядя на Асгата свирепо и неумолимо.
Соловей прижался лопатками к стене.
Мент бросился в атаку.
Здоровье у Шарафутдинова давно подкачало, но тело помнило боевые навыки. Соловей принял мента ногой в живот. Отпихнул, поднырнул под удар, встретив дубинку подставленной рукой, той же левой ухватил за рукав, правой до самого плеча поддел под мышку, развернулся, подсел, подбивая задом, и швырнул через спину. Бросил хорошо, как ударил об пол. Милиционер хакнул. Из него вышибло весь воздух. Дубинка выпала из разжавшихся пальцев и покатилась. Соловей ногой отправил её под шконку.
«Пистолет!» — засела в голове мысль, и других мыслей, кроме неё, не осталось.
Шарафутдинов упал на колени, расстегнул кобуру, выхватил ПМ. Глазам своим не веря, оттянул затвор, дослал патрон в патронник. Противник сипел, засасывая воздух в отбитые лёгкие. Асгат, не обращая на него внимания, вытащил запасной магазин, сунул в карман. «Ремешок!» Проклятый карабинчик заколдобило. Асгат дёргал, а тот никак не желал отцепляться.
Капитан пограничных войск знал одно — тревогу уже объявили, сейчас прибегут надзиратели, откроют дверь на этаж. У него будет пистолет, а у них нет. И тогда начнётся веселье.
Шарафутдинов не думал, откуда в строго охраняемой тюрьме города Владимира взялся сержант МВД Татарстана в форме и при оружии. А также почему милиционер забивает насмерть осужденных.
По трапу уже грохотали сапоги цириков. Соловей наконец справился с карабином. Пустой ремешок полетел на пол, когда мент неожиданно приподнялся, рванул на себя и сгибом руки взял на удушающий захват.
Асгат захрипел. Стрелять было неудобно. Он саданул противника локтём в голову, но получилось слабо. Гад уже основательно сдавил горло, перед глазами поплыли точки. Шарафутдинов двумя руками оттянул душащее предплечье и с отчаяния впился зубами в волосатую кисть.
Надзиратели ворвались в камеру и с перепугу били вооружённого короткостволом особо опасного Соловья-разбойника, пока он не испустил дух.
Глава двенадцатая,
в которой караван оставляет Святую Русь и Владимир вздыхает привольно, а шаман Мотвил даёт ратникам урок истории с географией, источая идеологический яд
От дороги, ведущей мимо Централа, до ближайшего забора было порядка ста саженей плюс-минус лапоть. Ближе к тюрьме никто не желал селиться, и целая сторона улицы пустовала. Именно там собрался пикет наиболее стыдливых представителей образованного класса.
Выразители общественной совести всех возрастов, среди которых находились девушки, женщины и даже бабы, выстроились в шеренгу как безлоточные частники на рынке. Пикетировали здание городской администрации молча. Разум в правовом сознании стал пробуждаться, и появилась опаска отхватить дубинала за крики и вызывающее поведение. Потому держались скромно, но неравнодушно. Стояли кто со скорбными, требовательными гримасками, кто улыбался с лёгкой, непринуждённой дерзостью прямо в лицо цепным псам режима, прижимали к груди листы чертёжной бумаги с крупно намалёванным значком решётки — «#».
— Подлые уловки слабых людей, — пробурчал Князев, обозревая с крыльца сброд.
— Есть такая профессия — укоризну воплощать, — заметил стоящий рядом Щавель. — Им кто-то платит. Проверишь, узнаешь, потом доложишь светлейшему.
Командир был одет по-походному. Со сборами проволынились, солнце уже поднялось и светило в лицо пикетчикам. Шеренгу демонстрантов озаряло как дуговым прожектором, хоть сейчас выноси на крыльцо пулемёт и расстреливай, зато фасад административного корпуса отбрасывал густую тень, и находившиеся там фигуры командира опричников и начальника тюрьмы казались правозащитникам сгустками мрака.
Ворота Централа стали медленно отворяться. Интеллигенция содрогнулась. «Не по нам ли звонит этот колокол?» — разом возникло предположение в головах собравшихся. Думали одинаково. Недаром все они были единомышленниками. Дальше — больше! На улицу начали выезжать конные ратники. Правда, не в доспехах, а в пыльниках, но все неполживые люди знают иезуитское коварство цепных псов компрадорского режима. Интеллигенты с дрожащими коленками подались назад. Девушки устояли, а с ними бабы и женщины. Студенты нерешительно поглядывали на заборы, прикидывали, успеют ли? Зрелые несогласные избрали путём отступления проулок, по которому было удобно бежать с гордо поднятой головой, зная, что всадник там не проедет.
К их великому облегчению, дух которого ощутимо повис в воздухе, опричники не собирались атаковать, а выстраивались на улице в колонну по двое.
— Когда мы уедем, — распорядился Щавель, — задерживай этих — и на допрос. Выясни, кто организовал, кто подстрекал, кто на митинге главный, кому платили, кто платил, сколько, потом отпусти. Возьми проскрипционные списки и всех подписавшихся под кляузой арестуй. Затем вызывай на допрос по списку люстрационного комитета, пусть дают на ябедников показания. Протоколы будешь показывать арестованным и с них показания возьмёшь на тех, кого по списку допрашивал. Арестованных освободи. Пусть дальше учат студентов на благо Отечества и князя, но помнят, что есть на них материал. Нет ничего лучше разобщённой интеллигенции. Когда она боится и друг дружке не доверяет, тогда работает исправно. Бояться их заставит участь басурманских коллег. От страха они даже на время интриговать перестанут. А ты басурман для острастки прессуй по полной, чтоб из тюрьмы только ногами вперёд и по частям. Не жалей. Басурмане новые приедут, никуда не денутся. Только ты обяжи учебные заведения об их появлении докладывать и сразу обыскивай понаехавших на предмет шпионского оборудования. Найдёшь — повысишь показатели. Не найдёшь, пусть налаживают учебный процесс.
Воля Петрович крякнул.
— Ты, должно быть, в шахматы хорошо играешь?
— Я среди эльфов живу. Вот у них гадюшник так гадюшник, владимирскому не чета.
— С эльфами ты так же?
— Нет, эльфы сами по себе, мы сами по себе, чухна сама по себе. У эльфов рулит не оставляющий следов на снегу строгий вегетарианец Энвироментаниэль, чьё дыхание освежает полость рта. Да и столица их, Садоводство, далеко от нашего Тихвина.
Из ворот выкатились телеги. Последним показался Лузга на муле.
Жёлудь подвёл к крыльцу кобылу.
— Увидимся, боярин, — склонил голову Воля Петрович.
— Не прощаюсь, — ответствовал Щавель. — Смотри тут. На обратном пути загляну, проверю.
