— Чё ржёшь, калечный? — гавкнул Лузга.
— Будет теперь на тюрьме по ночам потеха, — захохотал шаман. — Оборотень в погонах, которого укусил басурманин, становится судьёй!
Глава тринадцатая,
в которой караван вступает в Великий Муром
Границу перешли в десять утра, когда солнце раскочегарилось, а стража сменилась и была готова к приёму иноземного войска.
Заночевали в селе Сытный Хвост в пяти верстах от границы. Богатое село, изобильное постоялыми дворами, жирело за счёт путников. До Владимира было 80 вёрст — самое место для каравана, чтобы остановиться и набрать сил для большого перехода. Тем, кто не мог одолеть дорогу за день, предоставлял стол и кров населённый пункт Андреево. Раболовецкий караван останавливался в нём на обед. Пока Мотвил охмурял ратников подлыми небылицами о Проклятой Руси, Щавель прошёлся по селу и обнаружил Андреево заражённым беженцами, как планету Чар зергами. Московское отребье было везде, чумазые лица выглядывали с чердачных окон и даже из погребов.
По мнению Щавеля, деревню надо было сжечь.
Сытный Хвост, напротив, беженцев не пускал. Откормленные охранники, нанятые хозяевами постоялых дворов, патрулировали улицы с дубинками наготове и безжалостно отоваривали попрошаек. Чистые торцевые мостовые, никаких ночлежбищ за околицей. В Сытном Хвосте стоял пограничный гарнизон. Здесь царили бдительность и порядок. Над каменной башней заставы реяло знамя Святой Руси. В бастионах ждали войск вероятного противника наведённые на дорогу пушки. Из амбразуры под круглой островерхой крышей высовывался ствол крупнокалиберного пулемёта.
Отметившись у командира заставы, Щавель с Литвином приняли приглашение отужинать и вернулись спать в нумера.
Возле пограничного моста через Ушну крупно повезло. Навстречу проехал длинный караван, и ждать не пришлось. Щавель, Карп и Литвин миновали двуглавых идолов Гаранта и Супергаранта, охранявших рубежи Святой Руси. Подковы гулко застучали по брёвнам настила. Низшие чины пограничной стражи великого соседа подняли полосатую жердь, и вот, красные пограничные столбы остались за спиной. Подъехали к КПП, спешились на чужую землю, зашли в избу. Начальник смены внимательно изучил подписанное рукой князя подорожное требование.
— Нас предупредили, — молодой розовощёкий жандарм цепким взглядом сличил лица посланников с портретами на удостоверениях личности и нашёл достаточное для признания сходство. — Заезжая на территорию губернии, зачехлите, пожалуйста, оружие. Двигайтесь в составе колонны, не разделяйтесь до прибытия в столицу. Добро пожаловать в Великую Русь!
Из контрольно-пропускной избы Щавель вышел с осознанием, что владения светлейшего князя Лучезавра остались за речкой, здесь он гость и порядок наводить больше не придётся. Самый воздух Великой Руси наводил на соответствующие мысли. «Да-с, подумал Щавель, — здесь тебе не тут».
Бездуховные низовые земли источали самодовольство телесного торжества. Чем дальше по тракту, тем больше замечалось отличий от владений князя Лучезавра. Обыватели ходили толстые, румяные, даже дворовые холопы у них были откормленные, лучащиеся сытостью и здоровьем. Всё чаще встречались конные разъезды жандармов, крепких, усатых, при оружии — за спиной карабин, на боку кобура с короткостволом. Было вообще ненормально много огнестрела. Другим было абсолютно всё. Казалось, немного отъехали, а какое различие в одежде! Рабы, и те отличались. Каждый носил ошейник — железную полосу с подкладкой и выбитым именем хозяина. Ошейник застёгивался сзади на миниатюрный замочек, а спереди имел приваренное кольцо, чтобы сажать на цепь. В Великой Руси не клеймили. Ошейник нагляднее ожога на лбу отличал имущество от человека и виден был издалека.
Ухоженный участок Великого тракта, называемый Муромским, находился как будто в состоянии вечного ремонта. Мужики засыпали разрытую дренажную канаву песком и гравием, рядом копали новую — расширяли путь. По сравнению с Новгородским трактом, зажатым лесами и болотами, здесь работяги под ногами не путались, хотя занимали всю правую полосу. Глубокие подводы-корыта, в которых громадные тяжеловозы с мохнатыми копытами привозили засыпку, стояли в ряд. Борта были откинуты в сторону обочины, бурые от солнца и ветра рабы ссыпали в траншею балласт.
— Какие отвратительные рожи! — поёжился Альберт Калужский, когда последнюю телегу каравана проводили хмурые взгляды невольников. Должно быть, догадывались, зачем явился военный отряд, сопровождающий не заморский караван, не карету знатного гостя, а имеющий в обозе чёрные телеги раболовов.
В дорожных строителях Великой Руси не водилось потомственных рабов. Все они были наловлены взрослыми и приведены из дальних краёв. Каждому невольнику было что вспомнить о подробностях своего пленения и навек потерянной отчизне. Она осталась где-то за тридевять земель. Бежать было некуда, разве что в лес к разбойникам и дожить там в голоде и страхе до первой зимы, а потому их никто не охранял. За работой присматривал бригадир, но он только указывал, что делать, и следил, чтобы никто не отлынивал. Многим рабство в Великой Руси пришлось по душе даже больше, чем вольная жизнь на родине. Здесь кормили три раза в день, выдавали одежду и устраивали гулянки по большим праздникам. Но всё равно каждый раб вспоминал о доме с тоской и болью, а, собравшись вместе, они любили поговорить, что дома было лучше.
Мегаполис начался с пригородов, и начался внезапно. Деревни становились крупнее, а перегоны между ними короче, покуда Тракт не превратился в сплошную улицу, кое-где разграниченную дорожными указателями с названиями. Да и то перечёркнутые таблички, долженствующие обозначать конец населённого пункта, часто находились вкопанными за указателем новой деревни. Придорожные избы перемежались с мастерскими, пакгаузами, цейхгаузами, лабазами, шалманами и прочими нежилыми строениями, пока окончательно не уступили место баракам и полукаменным домам. Всё больше становилось кирпичных работных построек, закопчённых стен и зарешёченных окон. Над крышами вырос лес дымящих фабричных труб.
— Городом запахло, — потянул носом Жёлудь.
— Повеяло Ордой, — осклабился едущий рядом Лузга. — Шмонище как на промке, да тут и есть промка своя, небольшая.
Однако окончательно парень уверовал в Муром, когда увидел, как осерчалый мужик гоняет недоросля по тощему палисаднику возле барака, бия книжкой по голове и с досадой вопя:
— Помнишь, каким Эдгар По был? Пил, курил, с голой жопой на полковое построение выходил, а чего достиг? Стал родоночальником детектива! Учись, дурак, наукам, ты не менее талантлив, чем Эдгар По! На гулянки с бабами всегда успеешь. Ученье — свет, а неученье — чуть свет и на работу.
— Учусь я, — бегало от отца молодое дарование, заслоняя голову руками. — Не хочу быть Эдгаром По. Он пьяный в канаве сдох! Он плохо кончил. Ай, по голове не бей, там мозги!
Ратники ехали, дивились нравам, понимали, что попали в город высокой культуры. Здесь всего было неистово много, плохого и хорошего, это чувствовалось сразу. Муром был государством в государстве и недаром прозывался Великим. Здесь от московских беженцев не осталось следа, хотя по эту сторону границы ночлежбища кое-где попадались. Муром растворил их в себе, засосал трущобами и посадами, расточил по хижинам и хавирам. Москвичи канули в него как в болото и влились в криминальную жизнь подонков, копошащихся в придонной слякоти общества среди мерзостей и нечистот, исторгаемых бесстыдным мегаполисом на прокорм рабам и плебеям.
Великий тракт рассекал Муром решительно и криво, подобно непальскому кукри в руках ванильной ТП. За въездной заставой превращаясь, если верить табличкам на стенах, во Владимирское шоссе, он упирался в площадь Труда, от которой продолжался до Оки и уходил через мост на заболоченный берег в виде широченного проспекта Воровского. Название как бы символизировало источник дохода обитателей дворцов, красующихся над обрывом. Тракт делил город на неравнозначные половины. На левой, Базарной стороне, размещался невольничий рынок и другие торговые площади с сопутствующей инфраструктурой. Правая, Спасская, была застроена особняками знати вдоль проспекта Льва Толстого и Карачаровского шоссе. Спасскую прикрывала от быдла дуга улиц Невольников, Куликова и Радиозаводского шоссе с купеческими хоромами красивой барочной архитектуры и доходными домами средней руки, возведённые для жизни людей, которые строят трущобы для существования черни. За дугой располагались доходные дома победнее, переходящие в уплотнительную застройку барачного типа, примыкающую к промышленным кварталам Нежиловки, Орлово и Александровки. Чахлая зелень во дворах, огороженные штакетником детские сады и ясли, куда рабы отводили на день своё потомство, чтобы не мешало трудиться, и начальные школы, где за детишками присматривали рабы, ни на что более не годные. Подрастающую рабсилу научали азбуке и счёту, вдалбливали в головёнки основы государства и права (полицейского бойтесь, губернатора чтите, хозяина слушайтесь), окормляли религиозной грамотой и прививали зачатки ремёсел, мальчикам отдельно, девочкам отдельно. Лет с десяти ребёнок уже мог приносить пользу, не только окупая затраты хозяина на своё содержание, но и принося мало-мальскую прибыль. К пятнадцати годам невольник выходил чётко в плюс, а к двадцати входил в полную силу, работая до сорока с максимальной отдачей. Эти золотые годы хозяева ценили особенно и старались распорядиться ими с умом, когда надо, сдавая раба в наём, иногда продавая на пике рыночной стоимости, колеблющейся от сезона и войн, а то и вовсе пуская на развод, если прогнозируемый спад цен позволял отвлечь от работы баб в течение года.
