- Помочь?
- Нет! - испугался Мусь-минь.
- Что простой крестьянин может делать, залезая днем на стену замка с мешком веревок? - снова спросил солдат.
Мусь-минь был поставлен в тупик - это было именно то, что хотел сказать он, и теперь приходилось спешно изобретать другую легенду.
- Я несу веревки на конюшню... - сказал Мусь-минь, низко кланяясь несколько раз, и быстро, незаметно оглядываясь. Он не искал путь к бегству - незачем, легенда не могла подвести. Он просто выискивал во дворе замка конюшню. Конюшни не было.... Кажется замком владел довольно бедный дайме[9]. Вторая легенда исчезла, как будто ее слизал смердящим раздвоенным языком дракон Синь-бинют. Мусь-минь трижды помянул сенсея, и к нему пришло прозрение:
- Да пошел ты! - буркнул Мусь-минь и прошел мимо солдата к лестнице во двор, по дороге толкнув его мешком. Сзади не было слышно никаких опасных звуков, ругательства не шли в счет, и Мусь-минь понял что уловка сработала. Не зря самым опасным среди учеников считалось будить сенсея утром, если возвращался он поздно ночью от шиноби[10] Лянь-пига, благоухая его лучшим рисовым саке. Но не зря это упражнение считалось и самым полезным. Мысленно благодаря учителя, Мусь-минь подошел к воротам и удивился, с другой стороны - он удивился приятно. Задание было выполнено - ворота стояли открытые. Мусь-минь вышел за ворота, оглянулся - ворота все еще были открыты, облегченно выдохнул и направился в клан, по дороге размышляя, что после сбора своего снаряжения надо будет пойти берегом моря - искупаться, и заодно отмыть все то, чем он себя загримировал под девушку.
ЗАПАД
По дороге к кораблю Хальбрунд успел трижды проклясть себя за необдуманное решение взять незнакомца с собой. Схватки с жителями не было - в деревне оставались только старики, женщины и дети. Увидев полосатый парус, который тащили воины специально для этого по совету Видгри, толпа быстро поредела. Последними уходили те, кто не мог бегать быстро. Свежеотвязанный от столба человек довольно хорошо изъяснялся на Общем языке, он успел рассказать, что научился говорить на нем от южных племен, живших ближе к Новому Городу и торговцев доходивших сюда от самого Медвежьего города. Воины, тащившие парус, были привычны ко всему - они могли пить и спать на ходу даже днем, а сейчас была почти ночь. Но Хальбрунд уже устал, Альсун говорил разные слова - некоторые были знакомы, другие видимо были названиями целебных трав, а Сульдур мрачно постанывал, поглядывая на спасенного Торвола, и волевым усилием останавливал руку судорожно дергавшуюся то к секире, то к мечу...
- Так вот они и говорят, - уже четвертый час не умолкал Торвол, - Они и говорят: «Ты показывал разные фокусы с исчезающей ракушкой, ты - единственный, у кого есть книга, ты умеешь пальцем запаивать кастрюли и падать, как гусиное перо, когда прыгаешь со скалы - ты должен быть виноват в том, что три года назад коза Сизого Снарта перестала давать молоко, и в том, что охотники приносят нежирных оленей, и в том, что у кожевника Митри плохо выделываются и гниют шкуры, но сегодня пена переполнила кружку - из-за тебя чайки крикнули столько раз, сколько лет старухе Монке.... Теперь тебя надо сжечь, дабы не накликать беду на весь наш род до седьмого колена». - Торвол перевел дух и глотнул из фляги Сульдура. Тот снова пожалел что отдал ее, но было уже поздно. Тем временем Торвол продолжал, - ритуальное сожжение почему-то показалось им вполне подходящим наказанием, - викинги понимающе переглянулись, - Хотя я и предлагал им просто изгнать меня в соседнюю деревню, куда меня давно звали... - Он сделал многозначительную паузу и огляделся, - Так что вам повезло, что вы смогли уговорить меня присоединиться к вам.
В стонах Хальбрунда появились истерические с подвыванием нотки.
- Что это с ним? - обратился Торвол к Альсуну.
- Не обращай внимания, - ответил друид, - С ним бывает иногда что-то странное, в ночи, когда белый шар луны отражается в океанских волнах. Если это случается на корабле, далеко от берега, то запирают его в канатный ящик, и лишь кормчий слышит все его слова, но повторить их не может - слова древних заклинаний не подчиняются его рту. На берегу соседи уже привыкли к пропажам небольшого количества овец, свиней и коз из прочно запертых хлевов. Непослушным детям часто говорят: «Не выходи ночью на улицу, коли не заперты ворота Хальбрундового дома», а в наших землях непослушные дети не живут долго.
Торвол начал озираться и пошел подальше от Хальбрунда. Друид восхитился - здесь не знали сказок далеких островов. Даже Сульдур с благодарностью посмотрел на друида, хоть и не было между ними никогда дружбы. Торвол начал рассказывать истории охотничьих похождений Снимсгурда - лучшего охотника своей деревни, но послушав его, один из викингов разбуженных им, затянул мрачную морскую песню. Мерный ритм ее простых слов накатывался как волны прибоя на каменистый пляж, в ней были слышны крики чаек, скрип весел, хлопанье парусов и клокотанье пива в бездонной глотке конунга. Торвол был так зачарован этой песней, что сначала даже замолчал, но вскоре он обратился к другому викингу... Тот хмуро оглянулся, шлем сбился тяжелым парусом, рога угрожающе качнулись. Викинг, поправив шлем, подхватил мотив, а через полчаса пела уже вся дружина - даже друид что-то хмуро насвистывал. Торвол сначала молчал, но припев оказался на удивление прост, и вскоре он начал подтягивать вместе со всеми:
Гей, ярл! Ого!
Гей, ярл! Ого!
Иногда при звуке его голоса Хальбрунд вздрагивал.
ВОСТОК
Три дня назад Мур-тяня послали с донесением в замок дайме Кунь-кьяри. Бедному ронину[11] было больше не на что рассчитывать - ни разу не нарушив «Бусидо»[12] он тем не менее оставался жив. Не его виной было то, что в это время он был далеко от своего господина и узнал о его смерти слишком поздно. Даже отрубленная голова гейши[13] Бинь-дзя-Муни не могла искупить его вины. Сэппуку[14] по канонам «Бусидо» делать уже было нельзя, а то, что гейша оказалась ниндзя из клана Минь-гун и специально удерживала прославленного мастера но-даичи[15] три месяца вдали от господина только усугубляло вину которую он носил в себе.
Мур-тянь носил дайсе[16], но не любил им пользоваться. Так что когда на дорогу из кустов выпрыгнули трое оборванцев, с ржавыми нагинатами в руках, он без колебаний приказу одного из них и бросил мечи на землю. Любимый но-даичи самурая был завернут в тончайший шелк, яркие цвета которого переливались на солнце, и больше всего напоминал обычный рулон этой ткани. Мур-тянь снял но-даичи с плеча и протянул одному из разбойников, тот схватился за шелк с жадностью - этого и ждал опытный самурай. Пол-шага, доворот плеч - и один бандит падает разрубленный ударом «монашеского плаща»[17]. Движения были стандартные и заученные - меч проворачивается в горизонтальной плоскости, замирает вертикально, лезвием в землю - самурай мягкими руками принимает древко нагинаты и разворачивается поднимая меч. Второй бандит увидел лишь отблеск солнца на лезвии ослепивший его навсегда. Третий разбойник обладал отменной реакцией - к этому времени он был уже далеко. Мур-тянь хмуро оглядел трупы:
- Идиоты, - хмуро пробурчал он, - Испачкали меч...
Самурай вытер лезвие об одежду того, кто был без головы, подобрал с земли брошенные мечи и снова укрыв но-даичи слоем шелка, отправился дальше.
Когда Мур-тянь подходил к воротам замка ему навстречу попалась знакомая девушка и он приветливо улыбнулся ей.
- Удачного пути тебе, Мусь-минь из клана Ляо-гока!
- Удачи и тебе, ронин Мур-тянь, - отозвалась девушка и поправила на плече огромный кожаный мешок, судя по виду наполненный веревками.
- Подожди меня на берегу, если задание твое это позволяет.
- Именно так я и поступлю, - ответила девушка и свернула с дороги.
Мур-тянь отдал письмо дайме Кунь-кьяри, и ждал в коридоре ответа, с оттенком восхищения слушая все, что доносилось из-за ширм.
- Зловонный потомок макаки! Трижды проклято чрево выносившее его, и пусть отсохнет сосуд мужественности его отца! Плод любви оранжевой лягушки с фиолетовыми пятнами и зеленой волосатой гусеницы будет изумлен своей привлекательностью при виде этого отхода пищеварения смердящего дракона Пуи, на которой не вырастет желтоватый и недлинный рис, идущий в пищу беднякам! Его гнусной плотью побрезгуют пожиратели падали и испражнений, содержимым желудков которых он питается, в свободное от очистки побережья от сгнивших остатков тухлой рыбы, крабов и устриц, время.
По наступившему молчанию Мур-тянь заключил, что высокородный дайме каллиграфически пишет ответ красной и черной тушью на тончайшей, искусно выделанной рисовой бумаге, постепенно перематывая ее между палочками из драгоценного дерева тянь с сапфировыми шариками на концах.
