Порывшись в саквояже, Уолтер вытащил блокнот в потрескавшейся кожаной обложке с золотым тиснением. Первые несколько листов были вырваны еще до того, как сия вещица попала в антикварную лавку, где ее и обнаружил юный Стивенс. Иногда он задумывался, что же было на этих страницах? Хотелось надеяться, что записки о кругосветном путешествии, а не подсчет карточных долгов.
Пододвинув поближе сальную свечу, копоти от которой было гораздо больше чем света, он тщательно вывел химическим карандашом на первой странице — «Рассказ о моих приключениях.»
Немного подумав, он добавил слово «зловещих.»
* * *
Широко раскинулись неприступные карпатские горы. Редкий путник добирался до этих мест, а еще меньше — возвращалось отсюда домой (по данным местного статистического агентства, кабака «Свинья и Бисер,» из 3 человек возвращалось не более 2,6. Статистика — жестокая наука). Вечные снега лежали на вершинах устремившихся ввысь пиков, дороги проложены не были, а о железной дороге рассказывали только в сказках. И над всей этой холодной красотой неприступной громадиной возвышался Замок.
Ходили легенды, что по ночам его обступают волки и протяжно воют на луну, что его хозяин оборачивается летучей мышью и, незамеченный, летает над близлежащими деревнями, что дочь графа любит принимать кровавые ванны, и что раз в год со всех концов света сюда стекается всевозможная нечисть на бал. Иными словами, это был обычный, заурядный карпатский замок.
О хозяевах этих владений не говорил только немой. Как и в любом уважающем себя замке, там жил граф. Он был таинственен, величествен, ходил в плаще, а его имя было настолько длинным, что едва умещалось в фамильном реестре. Никто не сомневался, что его обязательно нужно считать вампиром. В конце концов, как это так — замок без вампира? Даже если бы граф им и не был, то должен был стать хотя бы для того, чтобы соответствовать статусу.
У него была дочь — прекрасная дева с длинными, как их родословная, и черными, как сама ночь волосами, томным взглядом печальных глаз, и тонкой, белоснежной кожей.
А у дочери была служанка, но рассказ о ней мы пока опустим, как не вписывающийся в концепцию…
Дева, грустно вздохнув, остановилась около высокого окна и окинула взором прилегающие к замку красоты: горы, горы, сарай, горы, горы, и маленькая деревушка с заковыристым названием и одним культурным центром — кабаком. Вот же не повезло — оказаться в такой глуши, окруженной с одной стороны неприступными горами, с другой… тоже неприступными горами, ну а третьей стороны и вовсе не было.
Она отвернулась от окна, но и созерцание комнаты ее тоже не обрадовало.
В ее покоях горела одинокая свеча. Если присмотреться поближе, можно заметить, что она слеплена из огарков, и свет дает неровный, тусклый. А уж о газовом и тем более электрическом освещении можно было лишь мечтать. Около свечи, нагнувшись поближе, сидела горничная девушка Эвике и сосредоточенно пришивала кружева в бальному платью своей госпожи. И не важно, что в любом музее эти кружева с радостью приняли в коллекцию, а само платье относилось к понятию «мода» довольно опосредованно.
— Вот так, и дырка почти не видна! — Эвике перекусила нитку и оглядела свое творение. — Кружева все скрыли, а если я бантик приделаю, то совсем как новое будет. Фроляйн Гизела? Вы там заснули? Дайте-ка приложу…
А еще в Замке не было зеркал. Их не стало недавно, но юная Гизела фон Лютценземмерн была уверена — прошла вечность. Она вспомнила последние пришедшие в замок журналы мод (пока они шли из Парижа, мода уже и забыла о том, что когда-то была такой) и вздохнула. Затем подумала о протекающем потолке, об осыпающейся штукатурке и сломанном водопроводе, вздохнула еще раз и решила, что платье — это не самое ужасное в том существовании, которое и жизнью-то назвать трудно.
— Думаю, гости оценят, — довольно разглядывая свой труд, произнесла Эвике.
— Они как раз любят все такое… старинное.
— А жених в вас повторно влюбится!
— Если разглядит, конечно.
— С таким платьем и никакого приданого не надо, правда ведь? — деликатно гнула свою линию горничная.
— Пусть лучше он сам заплатит, — усмехнулась Гизела. — Иначе какой смысл в таком женихе?
— Ну что вы, фроляйн, он очень… милый. К тому же, у него есть деньги.
— Это, пожалуй, его главное достоинство. Придумать бы еще, что с ним делать после свадьбы.
Девушки хихикнули, и в унисон им в лесу завыл волк.
* * *
В то время как обитательницы замка ютились возле тусклой свечи, в особняке фабриканта Штайнберга свет горел во всех комнатах. Даже в тех, где в данный момент никто не находился. От подобной иллюминации не было практической пользы, но был в ней глубокий смысл. Как и в мраморных лестницах с позлащенными перилами, и в обоях с рисунком а-ля Уильям Моррис,[3] один метр которых стоил больше, чем вся деревня. А если бы перед курами герра Штайнберга, занимавшими отделанный кафелем курятник, бросили пригоршню монет, птицы скорчили бы кислую мину.
Комната молодого господина Леонарда, пожалуй, гармонировала бы с великолепием этого дома, кабы не копоть на лепном потолке, из-за чего резвящиеся ангелочки-путти напоминали жителей Конго. Но белить потолок раз в два дня — а именно с такой частотой здесь происходили техногенные катастрофы — слуги отказались наотрез. Зато личные вещи юноша содержал в патологической чистоте, а книги расставлял на полках в алфавитном порядке.
Чувствуя себя белым сагибом, который, вооружившись охотничьим ружьем, засел в кустах в ожидании льва, Леонард Штайнберг склонился над микроскопом. Как жаль, что приходится работать по ночам. Все же газовый рожок не сравним с лучами солнца. Но о том, чтобы взяться за микроскоп днем, не могло быть и речи.
В образце воды взятом из насоса при трактире помимо всего прочего оказалась и весьма занимательная амеба. Она понемногу осваивалась на новом месте и начинала вести себя интересно. Затаив дыхание, молодой ученый наблюдал за ее движениями, становившимися все увереннее, все грациозней.
— Леонард!
По коридору прогрохотал высокий, плотно сбитый мужчина средних лет. Его нафабренные фельдфебельские усы торчали в стороны. Волосы были черными с проседью, а если точнее — седыми с проблесками черноты. Но жизнь делового человека — не ложе из роз.
— Леонааард!
Как водится, отец вошел без стука и чуть замешкался на пороге, когда юноша, не отрываясь от окуляра, сделал предупредительный жест.
— Чу! Ты ее вспугнешь.
— Кого — ее? А, опять твои финтифлюшки!
Ну что за наказание! Вот у других дети коллекционируют дуэльные пистолеты, или японские гравюры, или на худой конец папоротники, увлечение которыми захлестнуло Европу еще в 1850х. Лишь его сын собирает то, что в приличной компании не покажешь.
Леонард нехотя отошел от стола и, опустив руки по швам, вытянулся перед Штайнбергом, воплощая сыновнею почтительность.
— Это не финтифлюшки, это начало моего карьерного пути.
— О нет, мальчик, колбасный цех — твоя карьера, а все это, — Штайнберг махнул рукой в сторону книжных полок, — суета сует и всяческая суета.
— Я придерживаюсь п-противоположного мнения.
— Уже дерзить начал?
Мгновение — и отец сгреб его за воротник, швырнул на пол, после чего одним мощным движением смел со стола нагромождение бумаг, колбы с образцами, микроскоп. Теперь все это мокло на полу в одной уродливой куче. Где-то там была и амеба. Леонард мысленно с ней попрощался.
По крайней мере, юноша был уверен в чистоте ковра, который по его настоянию горничная три раза в день протирала раствором воды и спирта. Тут бы нам и прийти к выводу, что слуги злились на Леонарда за нерациональное расходование ценного продукта, но на самом деле они относились к этому философски. У каждой деревенской семьи имелся самогонный аппарат, так что недостатка в алкоголе здесь не знавали. Плоха была та невестка, которая на утро после свадьбы не поднесла бы свекрам рюмку душистой сивухи, приготовленной собственноручно по старинному семейному рецепту, выученному еще на коленях у матери.
Кроме того, прислуга относилась к молодому хозяину как бедуин к песчаной буре — неизбежная катастрофа, впрочем, придающая жизни некую пикантность. И это был трезвый Леонард Штайнберг. Воображение пасовало перед тем, на что он будет способен, залив глаза. Пусть лучше употребляет спиртное так, а не иначе.
— Ты не должен так себя вести, — поднявшись, Леонард тихо укорил Штайнберга-старшего. — Хотя ты мой отец, но ты не господин надо мною.
— Пока я оплачиваю твои карманные расходы, я тебе и то, и другое! Ах да, конюх проболтался, будто ты велел заложить экипаж к завтрашнему вечеру. Куда навострился?
