— Стойте! — закричала она, голос ее дрожал. — Я заклинаю вас, каждого из вас, и в первую очередь тебя, Князь Падали. Я заклинаю тебя договором, заключенным в былые времена между моим народом и твоим!
Звуки стихли. Девушка почувствовала, что все замерло в глубине этой тишины. Наконец раздался трескучий голос: «Договор?» — и дюжина жутких голосов, словно эхо, принялась повторять замогильным шепотом: «Договор…»
— Да! — ответила Амелия Ирншоу уже твердым голосом. — Договор. — Ибо свиток, давным-давно запрятанный свиток был нерушимым договором, заключенным в былые времена между хозяевами дома и обитателями подземелья. В этом документе описывались кошмарные обряды, связывавшие их друг с другом на протяжении столетий, — ритуалы крови, соли и того хлеще.
— Если ты читала договор, — произнес таинственный голос по ту сторону двери, — то знаешь, зачем мы пришли, дочь Губерта Ирншоу.
— Невесты, — просто сказала она.
— Невесты! — Шепот проник сквозь дверь, пополз по стенам, казалось, захватил весь дом и заставил его затрепетать от каждого слога. «Не» — было наполнено неосуществленным желанием, «вес» — тяжестью любви, «ты» — голодом.
Амелия прикусила губу:
— Так. Невесты. Я достану вам невест. На всех хватит! Она говорила тихо, но они слышат ее, ибо по ту сторону
стояла полная тишина, нерушимая и печальная тишина, прижавшаяся к двери своим огромным ухом.
И тут один из призрачных голосов прошипел:
— Кто-нибудь может подсказать, как будет лучше: посадить ее на булочку или положить между двух ломтиков белого хлеба?
Горькие слезы наполнили глаза юного джентльмена. Решительно отодвинув листы в сторону, он запустил пером в противоположный угол комнаты, отчего беломраморный бюст прапрадедушки пошел чернильными пятнами. Большой мрачный ворон[3] — особа, занимавшая бюст на правах собственника, — чуть не свалился, замахал крыльями и только так смог удержаться на своем законном месте. Неуклюже перебирая лапами, птица повернулась в профиль и уставилась на юношу своим черным глазом.
— Это невозможно! — Молодой человек закричал, задрожал, побледнел, словно писчая бумага. — Я так не могу, я этого делать не буду! Клянусь своим… — И тут он принялся искать в обширном семенном архиве самое что ни на есть подходящее по такому случаю проклятие. Ворон был абсолютно невозмутим.
— Перед тем как тратить слова попусту, нарушая покой находящихся на вполне заслуженном вечном отдыхе предков, попробуй дать мне ответ на один вопрос.
Голос ворона звучал так, словно камнем били о камень.
Поначалу юноша и вовсе ничего не сказал. Ну, не то чтобы воронам было несвойственно говорить, но этот раньше как-то обходился без слов, и никто не ожидал от него подобных поступков.
— Обещаю. Задавай свой вопрос. Ворон склонил голову набок.
— Тебе нравится то, что ты пишешь?
— Нравится?
— Ну да, этакое повествование про жизнь как она есть — в твоем стиле. Время от времени я заглядываю тебе через плечо, прочту там, погляжу сям. И что, тебе нравится это?
Юноша посмотрел на птицу свысока и произнес с видом умника, поучающего ребенка:
— Это — литература! Подлинная литература. Настоящая жизнь. Мир как он есть. Художник должен показывать людям мир, в котором они живут, — вот его подлинное призвание. Мы держим перед ними зеркало.
За стеклом молния расколола надвое небо, молодой человек посмотрел в окно: хищные языки пламени лизали костлявые силуэты деревьев, в страхе перед огненным оскалом разрушенное аббатство на холме поползло прочь, притворившись зловещей корявой тенью.
Ворон прочистил горло.
— Так что, тебе нравится это?
Юноша посмотрел на птицу, потом отвел взгляд в сторону и безмолвно покачал головой.
— Вот почему ты все время пытаешься это забросить. Дело вовсе не в том, что где-то там внутри червь насмешника так и точит тебя опасквилить все эту обыденность и повседневность. Просто жизнь устроена слишком скучно и тоскливо — до тебя это не доходит?
Тут ворон остановился и клювом воткнул писательское перо на место, а затем снова поднял голову и заявил:
— Почему бы тебе не попробовать писать фэнтези? Юноша рассмеялся:
— Фэнтези? Слушай, я занимаюсь литературой. Фэнтези безжизненна, какие-то там эзотерические мечты, которыми одни меньшинства пичкают другие, сплошная…
— А что, на твой взгляд, тебе больше всего подходит? О чем ты по-настоящему хочешь писать?
— Классика — вот это мое! — И тут он провел рукой по полке с подлинной классикой — «Удольфо», «Замок Отранто», «Рукопись из Сарагосы», «Монах» ну и все такое. — Вот это — литература!
— Nevermore![4] — подытожил ворон, и больше юноше не довелось услышать от птицы ни единого слова.
Ворон спрыгнул с бюста, расправил крылья и устремился к двери, где его поджидала мрачная темнота. Молодой человек вздрогнул, в его голове завертелся целый ворох сюжетов, подходящих для фэнтези: всякие там машины, биржевые маклеры, обыватели, домохозяйки, полицейские, советы читателям, мыльные оперы, налоговые декларации, дешевые рестораны, глянцевые журналы, кредитные карты, дорожные знаки и компьютеры…
— Конечно, это эскапизм, бегство от реальности, но разве человечество не нуждается больше всего в свободе, разве мы все не стремимся обрести избавление?
Само собой, он возвращается к столу, собирает страницы еще не дописанного романа и безо всяких церемоний забрасывает пачку бумаги на самую нижнюю полку шкафа, где уже покоятся пожелтевшие карты, шифрованные завещания и подписанные кровью обязательства. Потревоженная пыль мстит немедленным кашлем.
В юных руках оказалось новое перо, одно, два, три, пять ловких движений ножом — и его острый кончик окунулся в стеклянную чернильницу, чтобы начать работать. Итак, приступим.
Амелия Ирншоу положила ломти белого хлеба в тостер и опустила рычаг. Она поставила таймер на отметку «сильно прожаренный», именно так, как это нравится Джорджу. Самой Амелии больше нравились слегка подрумяненные ломтики этого самого пшеничного хлеба, который, по правде говоря, она тоже любила, хотя в этом продукте могло и не содержаться никаких витаминов. Впрочем, она не ела пшеничного хлеба уже лет десять.
За завтраком Джордж, как всегда, читал газету. Он даже глаз не поднял. Он никогда их не поднимал.
Я его ненавижу, вертелось у Амелин в голове. Превращение эмоций в самые обыденные слова несколько ее удивило. Она повторяла их про себя раз за разом. Я его ненавижу. Прямо как песня. Я ненавижу его за эти тосты, за его лысину, за то, что он волочится в офисе за бабами — девицы едва закончили школу, а уже подсмеиваются над ним за его спиной. Я ненавижу его за то, что он меня не замечает, за то, как он пропускает мимо ушей мои слова, за то, как он смотрит сквозь меня, за то, как он переспрашивает: «Что, дорогая?», стоит задать ему самый простейший вопрос, — так, словно он уже давным-давно забыл мое имя. Да он и вовсе забыл, что у меня есть имя!
— Болтунью или вкрутую? — сказала она вслух.
— Что, дорогая?
Джордж Ирншоу испытывал к своей жене самые нежные чувства, и ее ненависть повергла бы его в изумление. Он воспринимал ее так же и с теми же эмоциями, как любую вещь, которая на протяжении последних десяти лет находилась в этом доме и все время служила исправно. Например, телевизор. Или газонокосилка. Ему казалось, что это и есть любовь.
— Знаешь, нам все-таки следует пойти на один из этих митингов, — он ткнул в газетную статью, — показать, что и у нас есть принципы, да, дорогая?
Тостер с треском объявил о том, что справился с работой. Наружу выскочил только один ломоть хлеба. Амелия взяла нож и подцепила им второй, застрявший. Этот тостер был свадебным подарком ее дядюшки Джона. Кажется, вскоре придется покупать новый или обжаривать хлеб на гриле, как делала ее мать.
— Джордж, ты хочешь, чтоб я приготовила тебе болтунью или сварила яйца вкрутую? — Она спросила тихо, совсем тихо, но в ее голосе были нотки, которые заставили его поднять взгляд.
— Как скажешь, дорогая. — Ответ был сама любезность.
Спустя два часа Джордж все еще рассказывал своим сотрудникам, что не может взять в толк, отчего Амелия, просто стоявшая перед ним с ножом и ломтем тоста в руках, вдруг ни с того ни с сего принялась плакать.
Перо ползло по бумаге — скрип, скрип, — юноша был с головой погружен в свое дело. На его лице появилось странное удовольствие, где-то между линиями губ и глаз то и дело пробегала улыбка. Он был в восхищении. Что-то шуршало и металось по деревянным панелям, но едва ли молодого человека это занимало. Наверху выла, ревела и бряцала своими цепями тетушка Агата. Безумный смех, доносившийся из разрушенного аббатства, сотрясал воздух до основания, так, словно темнота решила надорвать себе живот в приступе маниакального веселья. Где-то там, в сумрачном лесу на задворках большого дома бесформенные тела шаркали и неуклюже тащились за убегающими в страхе юными особами, головы которых были увенчаны черными как вороново крыло локонами.
