Некоторое время он молча смотрел на мальчика. Мишутка, в свою очередь, с озорным и даже немного нахальным вызовом разглядывал Бориса Романовича.
Именно мальчик первым нарушил молчание.
— Старик, — расслабленно сказал он. — Только обойдемся без психоанализа. Не надо этих идиотских вопросов: «Любишь ли ты родителей? Что тебе нравится больше — пиво или водка?» Кстати, ты пивка с собой не захватил? Жаль… Всухую трудно общий язык найти, сам понимаешь, разговориться трудно. Ты прям как Юрий Карлович Олеша, тот тоже — вмажет дома, а потом в гости идет…
— А что ты думаешь о редакторах? — поинтересовался Даосов.
Мишутка помолчал, невинно помаргивая длинными ресницами.
— Да ничего хорошего, — сказал он. — Всю жизнь мечтал искупаться в чистом озере поэзии и каждый раз обнаруживал, что в нем уже выкупался редактор. А тебя зачем принесло? Маман напела или мой старик нервничает? Два раза уже с ремнем приходил — пиши поэму, пиши поэму! Я ему по-хорошему говорю, мол, творчества из-под палки не бывает. Я же тебе не Тарас Шевченко, да и время не то. А он… — Мальчишка махнул рукой, и губки его обидчиво задрожали. — Нет, ты скажи, кто тебя на меня натравил? Папуля или маман?
— Оба, — коротко объяснил Борис Романович. — Миша, а тебе кто больше нравится из поэтов? Маяковский, Блок или Есенин?
— Больше мне нравится Светлов, — не задумываясь, сказал мальчуган. — А еще — Иосиф Уткин и Ярослав Смеляков. Ну и что? Багрицкий нравится…
— Ничего, — миролюбиво сказал Даосов. — Я тоже Смелякова люблю. И Багрицкого, особенно «Контрабандистов».
— Да ну? — Мишенька Брюсов вытянулся во весь свой небольшой рост. — Гляньте, Смелякова он любит. А Светлов тебе, значит, не нравится? Чем же тебе Светлов не угодил?
«Излишне агрессивен, — отметил про себя Даосов. — Для его возраста это ненормально. В семь лет обычно на авторитет старших полагаются».
Он с любопытством оглядел набычившегося мальчишку и поинтересовался:
— А что ты считаешь наиболее продуктивным — анапест или хорей?
— Классический ямб, — не задумываясь, выпалил Мишутка и помрачнел: — Все-таки тестируете? Я с вами по душам, а вы… — Он махнул рукой, сел на постель и, обиженно нахохлившись, отвернулся от реинкарнатора. — Видеть вас не хочу! Катитесь в свой дурдом, вам с психами разговаривать, а не с нормальными людьми!
— Даосов встал. В дверь детской сразу же заглянула встревоженная Анна Леонидовна. «Дожидалась за дверью», — понял Борис Романович.
Он вышел из детской, посмотрел на тревожно вставшего при его появлении Брюсова и нарочито бодро потер руки.
— Ну-с, — улыбнулся он. — Вот теперь можно и коньячку выпить.
Ветчина была превосходной. Коньяк, впрочем, тоже.
— Душа вашему Мише досталась поэтическая, — сказал Даосов, неторопливо покончив с бутербродом и вытирая руки о салфетку. — Судя по некоторым признакам, я могу датировать поэтический дар концом девятнадцатого — началом двадцатого веков. Несомненно, что поэт, носивший душу до своей кончины, если сам не был Светловым, то входил в окружение этого поэта. Однако, — он оглядел родителей носителя поэтической души, — должен вам сказать прямо — душа вашему Мишутке досталась реставрированная, и реставрация эта проведена не лучшим специалистом. Швы грубые, невооруженным глазом видны, для реставрации поврежденных участков использовались случайные куски грешных душ, это я вам как специалист говорю. Отсюда и все ваши неприятности.
Анна Леонидовна торопливо налила в свою рюмку коньяк и залпом, словно это был валокордин или корвалол, выпила.
— Аня! — укоризненно простонал Валерий Яковлевич.
— Это можно вылечить? — спросила Анна Леонидовна, не обращая внимания на стенания супруга.
Ее прямолинейность пришлась Даосову по душе.
— Вообще-то это не лечится, — сказал он. — Недостатки, присущие поэтической душе, есть продолжение ее достоинств. Но…
— Говорите, говорите! — жарко выдохнула Анна Леонидовна.
— Помочь я вам могу, — просто сказал Борис Романович. — Нет, не лечить, я этим не занимаюсь. Но вот обменять бракованную душу на что-то более качественное — это в моих силах. Если ваши финансовые возможности…
— А что вы можете предложить? — сразу взяла быка за рога его собеседница. Чувствовалось, что возможная цена обмена ее пока не особенно интересует,
Даосов подумал.
— Особо интересного сейчас ничего нет, — сказал он. — Композиторов парочка, но не крутых… Конструктор есть, недавно по случаю взял…
— Это не для нас, — нетерпеливо сказала Анна Леонидовна. — Впрочем, композиторы… Арно Бабаджаняна я, пожалуй бы, взяла…
— Бабаджаняна нет, — разочаровал ее Борис Романович Даосов.
— А кто есть? — вмешался в разговор до того молчавший Брюсов.
— Кара Караев есть, — повернулся к нему Даосов. — Неплохой композитор, он даже балеты писал.
— Нет, Кара Караева нам не надо, терпеть не могу мусульман, — отказалась от музыкальной карьеры сына Анна Леонидовна. — Лучше мы кого-нибудь еще подождем. А что-нибудь из поэтических душ у вас есть?
Даосов добросовестно сделал вид, что вспоминает.
— Вы знаете, — сказал он. — Кажется, вам повезло. Недавно с трудом заполучил Владимира Маковецкого. Того, кто местным отделением Союза писателей руководил. С огромным трудом вырвал! Талант у него, конечно, средний, но пробивные способности!
— Про него тоже слухи ходили, — сморщила носик Анна Леонидовна.
— Так гениям всегда завидуют! — воскликнул Борис Романович. — Вы не представляете, милая Анна Леонидовна, какие сплетни распускались о Чайковском! А о Сальвадоре Дали что в свое время говорили? А о Рудольфе Нуриеве? А Есенина в каких только грехах не обвиняли!
— Скажите, — робко поинтересовался Брюсов, который, воспользовавшись увлеченностью супруги, подряд выпил три рюмки коньяку. — Вот вы говорите, что для штопки использованы куски грешных душ… А откуда они берутся? Священники говорят, что грешники в ад попадают… Врут они, Борис Романович?
— В основном, конечно, они туда и попадают, — сказал Даосов помрачневшему хозяину. — А куски… Сами понимаете, через землю лезут, обдираются немного, ну и находятся такие, что собирают эту дрянь…
Он хотел уже сказать немного о душеедах, но вовремя заметил побледневшее лицо Анны Леонидовны и промолчал.
Наступившее молчание Валерий Яковлевич Брюсов истолковал по-своему и поспешил наполнить рюмки.
— Так что вы скажете, Борис Романович, — с некоторым трудом вернулась к разговору хозяйка. — Я и на Маковецко-го согласна… Устали мы очень, — призналась она. — Чуть не доглядишь, он деньги из кошелька вытащит и за пивом. А потом начинает стишки обидные соседям на дверях писать. Пусть уж лучше Маковецкий будет, все-таки наш, местный. Это возможно, Борис Романович?
— Вполне, — согласился Даосов. — Дело-то, в общем, привычное, так сказать, освоенное. Три тысячи — я хоть завтра обмен проведу.
— Три тысячи… — Анна Леонидовна проглотила свой коньяк, словно валерьянку или корвалол, запила глотком пепси-колы. — Вы имеете в виду — рублей?
— Ну, милочка, — Даосов благодушно откинулся в кресле, — кто же сейчас на рубли меряет? Сами должны понимать, все расчеты сейчас в «зеленых» идут.
— Что ж так дорого? — спросила несчастная мать.
— Да разве дорого? — удивился Даосов. — Вы посмотрите, в какую цену сейчас машины идут. А у нас с вами речь не о железяке бездушной идет, о душе! Можно ли мелочиться, когда решается судьба вашего мальчика?
— Аня! — сказал из своего угла Брюсов.
— А что Аня? — недовольно сверкнула на него глазами супруга. — Мы ведь тоже баксы по ночам не рисуем!
Борис Романович неторопливо поднялся, галантно коснулся губами руки хозяйки.
— К сожалению, мне пора, — сказал он. — Я понимаю, сумма приличная, вам нужно посоветоваться. Мой телефон у вас есть, только учтите, хорошие души сейчас в дефиците, такой товар не задерживается.
— Мы посоветуемся, — чопорно согласилась Анна Леонидовна. По ее внешнему виду было ясно, что в советах мужа она не нуждается, и сказаны эти слова были специально для Даосова. По мнению Анны Леонидовны, немедленно соглашаться сразу на все условия было просто неприлично.
— Может, задержишься? — непринужденно переходя на «ты», с надеждой спросил Даосова в коридоре хозяин. — Посидим, коньячку хорошего попьем! Ну куда она, твоя работа, денется?
— Андрей! — властно сказала Анна Леонидовна из комнаты. — Господин Даосов торопится! Не приставай к человеку!
На скамеечке около подъезда сидели несколько старушек, имевших золотистые безобидные ореольчики. Только у одной он был хмурого бурого цвета — видно было, что и молодость у этой преклонных лет дамочки прошла бурно, и в последние годы жизни она покоя никому не давала. Лицо у старухи было властное, на Даосова она смотрела, как прокурор перед зачтением приговора смотрит на обвиняемого.
