— А шапка-невидимка у тебя есть? — спросил он. — А скатерть-самобранка? А ковер-самолет?
— Ай, похерили, — сокрушенно сказал кот и, задрав заднюю ногу, почесал у себя за ухом. — Одну только скатерть вернули, да и то в таком виде, что стыдно глядеть.
— Покажи! — загорелся Николай Николаевич.
— А вот она сверху лежит.
Скатерть оказалась той самой застиранной серой тряпицей с бахромой по краям — Вот какая грубая, — расстроенно сказал кот. — А раньше была: в кучку сжал, в сумку склал — и пошел себе дале.
Николай Николаевич расстелил скатерть на письменном столе, прижмурясь, представил себе бутербродики с креветками, с лимоном и с цветочками из холодного масла…
Под скатертью зашевелилось, проступило круглое. Поднял — кислый запах щей, дешевая фаянсовая тарелка.
— Вот, полюбуйся, — фыркнул кот, перепрыгнув с дивана на стол, — щи укладны да сухари булатны. Испортили вещь…
В полночь, когда у хозяина воспалились глаза, а кот стал жмуриться и тереть лапой нос, инвентаризацию пришлось упростить. Николай Николаевич вынужден был отказаться от намерения ощупать и опробовать каждую вещь: просто доставал из сундучка и со слов своего постояльца регистрировал.
Скромный по размерам сундучок оказался очень вместительным.
Самой крупной вещью в нем был кувшинец о двенадцати рылец с живой и мертвой водой: высотою с полметра, похожий на окаменевшее морское диво. Два рыльца были отбиты, и ручка треснута, но зеленая сургучная печать сохранилась, а в этой печати, как сказал Степан Васильевич, и состоял весь секрет.
Мертвая вода отдавала сероводородом, и Николай Николаевич ее только понюхал, пить не стал. Живую воду — попробовал. Ну, что тут скажешь? Горилка — она горилка и есть.
— Так-так-так, — лежа на диване и водя головой от стола к сундучку и обратно, бормотал Стёпа. — Серебряное блюдо — в наличии, золотое яичко — придадено… Вынимай осторожненько. Не разбей гляди, беда будет. Большая беда. Землетрясение там или война… Сколько их переколотили, этих яиц, — ни разу добром не кончалось. Пялечко с иголочкой, кукла-советчица — это женские вещи, нам неинтересные. Платочек желтенький… забыл для чего. Право слово, забыл. Ты, брат, не тряси его, а то вытрясешь трех мужиков и будешь их всю жизнь кормить да поить. Топорик? Это не наш топорик, чужой приблудился, отставь-ка его в сторону. У нас топоров быть не бывало… Сабля — дело другое, только она не действует. Ржа изъела… Дальше дудочка, войско вызывать…
— Эта, что ли? — не поверил Николай Николаевич.
Он поднес деревянную свистульку к губам.
— Я те свистну! — рассердился кот. — Ишь, просужий какой! Войско ему понадобилось… Ложи в кучу, тебе говорят!
Стёпа долго еще брюзжал и успокоился лишь тогда, когда злополучная дудочка скрылась под грудой другого инвентаря.
— Погоди-ка, а это что такое? Вроде похоже… Нет, не то: это огненный палец, стены прожигать, нам без надобности… Графинчик-самоподавчик, сумочка-самотрясочка, ну-ка выверни ее наничку… Обозначим: неисправна. Ах, посыпалось? Пиши: сыплется, а что — неизвестно. Так, а это у нас флакончик с летучей водой… Не нюхай, вес потеряешь. Будешь под потолком летать, и со службы тебя уж точно выключат. Что еще?
— Зеркальце карманное прямоугольное одинарное, — сообщил Николай Николаевич. — С отбитым уголком.
— Это тебе не надо, — буркнул кот. — Совсем бесполезная вещь.
— Почем ты знаешь? — возразил Николай Николаевич, — Может, как раз это мне и надо.
— А я говорю, не надо, — сказал кот. — Занеси в реестрик и положи в кучку.
— Под каким названием?
— Там на обороте указано. Так и пиши.
На тыльной стороне зеркальца старинными буквами было написано: «Себя зерцало».
— Посмотреться можно? — спросил Николай Николаевич, внеся в реестрик соответствующую запись.
— Прямо как баба! — проворчал Степан Васильевич. — Ладно, смотрись.
Николай Николаевич с любопытством взглянул — и увидел собственное отражение.
Отражение, впрочем, было какое-то не такое, диковато искривленное. Вдобавок по нему бежали телевизионные помехи, похожие на витые электрические провода.
— Ну, налюбовался? — нетерпеливо спросил кот. — Я ж говорю: бесполезная вещь. Волосы в ушах выщипывать… Положи и действуй дальше.
— Да там нету больше ничего, — сказал Николай Николаевич. — Пусто.
— Как то есть «пусто»? — не поверил кот. — Быть того не может. Пошарь как следует.
— Пусто, я говорю.
— Вот народ, — проговорил Стёпа. — Ничего нельзя доверить. Неужели слямзили?
Он соскочил с дивана и, став на задние лапы, заглянул в сундук.
— Ну, как же пусто? Вон блестит. Ишь ты, дрянь, в уголок закатилась. Вынимай.
— Так это ж помада губная, — разочарованно сказал библиотекарь. — На что она нам?
— Прямо, помада, — возразил Степан Васильевич. — Ставь номерок и пиши: «Либесцауберштифт.» — Это что, по-немецки? — удивился Николай Николаевич.
— Грамотный, однако, — насмешливо произнес кот. — Правильно, по-немецки. Это, брат ты мой, старинная, ганзейская вещь. Зарегистрировал? Теперь отвинти колпачок и пиши на левой ладони… Как ее зовут, твою кобылицу?
— Дина, — застенчиво ответил Николай Николаевич и зарделся. — Асланова Дина.
— Ишь ты, Дина, — повторил Степан Васильевич. — Татарка, что ли?
— Не знаю. Может, и татарка, какая мне разница?
— Разница есть, — возразил кот. — Татарки — они красивенькие. И стряпают хорошо, и животных сытно кормят. Пиши: «Асланова Дина.» Николай Николаевич замялся.
— А что будет?
— Что будет — не знаю, не пробовал, — отвечал Степан Васильевич. — Делай как сказано.
Он забрался на диван и уютно свернулся калачиком.
Под колпачком оказалась восковая головка. От нее приятно пахло: чем-то церковным, то ли миром (которое через ижицу), то ли ладаном.
Робея, библиотекарь написал на ладони благословенное имя своей феи.
Буквы были почти бесцветные: померцали мелкими опаловыми искорками — и померкли. Ни следа не осталось, лишь на коже — легкий холодок.
— О-хо-хонюшки, — потянувшись всеми лапами, проговорил кот и сладко зевнул. — Вот и славно, дело сделано. Не зря вечерок провели. Теперь укладывай всё добро в сундучок — и баиньки. Утро вечера мудренее.
Николай Николаевич бережно уложил инвентарь на место, накрыл скатертью-самобранкой, захлопнул крышку ларца.
— Ах, ворюга! — диким голосом взвыл замок.
— Чего это он? — удивился кот — Ты всё положил, ничего не припрятал?
— Обижаешь, Стёпа, — ответил Николай Николаевич — и зарделся.
Он слегка покривил душой: темное зеркальце слабо пульсировало у него в кармане.
Что-то было в нем не так, в этом самом «зерцале», что-то беспокоило. «Разберемся на досуге, — рассудил Николай Николаевич, — и положим обратно.» — Смотри, без баловства у меня, — проворчал кот. — Вещи казенные.
Ночью, когда рыжий постоялец заснул, Николай Николаевич поднялся, достал из кармана штанов припрятанное зеркальце, на цыпочках прошел в ванную и закрылся на задвижку.
Посмотрелся — вроде ничего особенного, обыкновенное отражение, только мутное.
Подышал на зеркальце, протер полотенцем, снова взглянул.
Отражение стало увеличиваться, потемнело, исчезло.
Затхлый сквознячок, сперва слабый, потом посильнее — да такой, что занавеска ванной начала паруситься.
Нет, не зеркальце держал Николай Николаевич в руках, а за косяк держался, как бы за дверной, и не черное стекло было перед его глазами, а косой провал то ли в погреб, то ли в наклонный, ведущий вниз коридор.
Наплыла комната, заполненная голубоватым водянистым светом, стены в книжных стеллажах до потолка.
За рабочим столом — сутулый худой человек. Быстро-быстро перебирает пальцами по пластмассовой клавиатуре, перед ним настенный экран, на котором растет, увеличивается серая колонка текста.
Недовольно обернулся.
— Кто еще там? Я ж предупредил: до утра не мешать.
Николай Николаевич сразу узнал себя, хотя седые виски и седая красивая прядь на лбу изменили лицо, да и сами черты были просветлены страданием.
Очки с толстыми линзами. Сквозь эти стекла глаза старика казались молодыми и очень большими.
— Ну, — нетерпеливо спросил старик, не вставая, — чему обязан?
Приморгался, узнал.
— А, мальчишка… И фотографии-то у меня не осталось… Не любил сниматься в детстве… С чем явился?
— Просто посмотреть, — сказал Николай Николаевич.
— Что ж, — развел руками старик, — смотри. Так и живу, несколько, я бы сказал, небрежно.
