Блондин, которого, как понял Альберт, звали Бенедиктом, возился с застежками шитого золотом кафтана попугайской расцветки. Сапоги со шпорами, тоже золотыми, валялись рядом. Блондин шевелил пальцами, высматривая носки. Наконец, управившись с одеждой и обувью, он надел на голову шляпу с длинным фазаньим пером, лихо заломил ее набекрень и улыбнулся.
— Как я соскучился… — сказал он. Почему именно, пояснить не успел, так как дворец очень сильно тряхнуло.
— Что это? — спросил Гуча.
— Непобедимая твоя это, — ответил Самсон. — Брунгильда, век бы ее не знать! Столицу в осаде держит, какой год жить не дает, тигра недорезанная!
— Из-за чего война? — поинтересовался Бенедикт и выглянул в окно. В бойницу немедленно влетел увесистый булыжник и, задев кончик пера на шляпе, врезался в гобелен на противоположной стене.
— Я о ней был лучшего мнения, — усмехнулся Гуча. — Что ж она, столько лет осаждает город и взять его не может? Тоже мне, воительница!
— На кой ей этот город? — вздохнул Самсон. — Город я бы ей давно отдал, но ей ты нужен.
— Я?
— Именно! У нее, видите ли, сын без твердой отцовской руки растет. Можно подумать, что у самой мягкая женская лапка. — Рыжий потер шею, явно вспоминая ручку Брунгильды.
— Какой сын? — прохрипел Гуча, чувствуя, что сюрприз его не обрадует.
— А какие сыновья бывают? Маленький, чернявый, глазки вострые, умен не по годам, весь в папу. На что я в детстве неуправляемым был, но до твоего отпрыска мне, поверь, далеко! Чертенок, да и только! Он как-то раз ко мне во дворец пробрался, так тут неделю все на ушах стояло, пока выловили. То малыш как малыш, а то, бывает, глянешь мельком — а у него рожки на голове растут и хвостик из-под одежды выглядывает. А Бруня твоя Непобедимая совсем голову ему задурила — все сказки про отца рассказывает. Гуча Великий — то, Гуча Великий — сё. Тьфу! Вот он у нее от рук и отбился — все папку ищет. Жалко, конечно, малец-то не виноват. — Самсон смахнул слезу и посмотрел на бледного Гучу.
Тот открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба, из глотки вылетали шипящие звуки, которые никак не хотели складываться в слова.
— Ну ты гад, — выдал свою оценку событий Полухайкин. — Да ты знаешь, что такое без папки расти?! Все обижают, заступиться некому! Да что там, по понятиям жить только папка научит! Ты сегодня же приступишь к выполнению родительских обязанностей!
— Ты поставь его на пол-то, — попросил разъяренного Альберта ангел. — Поставь. Он сам не знал, что у него сын растет. Подожди, сейчас осознает, прочувствует и приступит к воспитанию.
Будущий правитель столицы отпустил впавшего в ступор Гучу. Тот, глупо улыбаясь, забормотал:
— Сын. Надо же, у меня сын! Уже, наверное, большой, гукает и головку держит…
— Мозги у тебя гукают, — засмеялся Самсон. — Я что тебе говорил, девять лет мальчишке, он скоро девок начнет щупать. Головку держит… Когда он рядом — взрослые голову держат, причем двумя руками — чтобы крыша не поехала!
— Мексиканский сериал, в натуре. — Полухайкин почесал бритый затылок. — Там тоже потерянных дестей штук пять на серию.
— Не знаю, как в Мексике, а здесь точно порядок навести надо. — Бенедикт вдохнул полной грудью и подставил лицо лучам восходящего солнца. — Господи, как же я соскучился по этому миру. Как хорошо быть живым!
— Тут еще одна неувязка вышла, — смущаясь, сказал Самсон.
— Какая?
— Помните, как мы от бультерьерши сбежали?
— Разве забудешь! — рассмеялся черт. — Ангелок таких дел наворотил, что ой-ой-ой!
Действительно ой-ой-ой. Кочевники, они любого пола кочевники. Когда у них мужиков не стало — к соседям хлынули. То набег, то налет. Мужское население тает на глазах. Люди на улицу боятся выйти. У нас, в столице, безопасно — нас Брунгильда завоевывает, а вот в Рубельштадте совсем дела плохи. Слышал, что их короля одним из первых выкрали амазонки проклятые. Марта сама королевством управляет.
— Да, дела. — Бенедикт снова подошел к окну и вгляделся в палаточный лагерь на горизонте. Там тушили костры, готовясь к новому дню осады.
— Как она?
— Марта? Да замуж хочет, годов ей много, старая дева уже. Сейчас бы рада была, да не за кого.
— Что, так плохо? — Гуча присел на корточки рядом с Полухайкиным.
— Хуже некуда, — тяжело вздохнул Рыжий и сел рядом.
Дворец опять тряхнуло, противно звякнули стекла, те, что еще были целы.
— Ты б сказал Бруне, что я здесь, пусть обстрел прекратит.
— Я что, на самоубийцу похож? — ухмыльнулся Рыжик. — Раз ты здесь, сам и скажешь.
Двери с треском распахнулись — в помещение вплыла королева-мать. Она широким мужским шагом пересекла комнату и остановилась напротив сидящей у стены кампании. Маленькие, похожие на черные бусинки глазки вцепились в Альберта. Тот медленно встал и прошептал почему-то пересохшими губами:
— Здравствуйте…
— Сынок! — совсем не по-королевски заголосила Августа и бросилась на шею вновь обретенному сыну.
— Маманя, — благоговейно прошептал Полухайкин, прижимая старую женщину к груди.
— Верило мое материнское сердце, что ты вернешься. Ночи не спала, глаз не смыкала, все о тебе думала…
— А чей же храп из вашей спальни слышался? — поддел королеву Августу ее предыдущий сын. — Самсон Разноглазый.
— Замолчите, остолоп, — высокомерно проговорила королева и возобновила причитания: — Как подумаю о тебе, сердце сожмется, а перед глазами стена огня видится. Столько лет ты в опасности был!
— Зря переживали, маманя, — у меня там пожарка своя была, — смущаясь, успокоил ее сын.
— Мамань, — продолжал тем временем издеваться Рыжий, — а когда меня увидели, сердце ваше тоже екнуло?
— Не екало, а икало! — Королева топнула ногой и грозно посмотрела на Самсона. — Нечего было на глазах у всех меч вытягивать. Десять лет тебя воспитываю, но сколько волка ни корми…
— А он все в табор смотрит, — договорил за нее Гуча. — Да, в табор! Что ты глаза выпучил? Скажи еще, что до сих пор не понял, кто тебя такими разномастными глазками наградил! Кровь — она сама говорит.
Самсон расцвел счастливой улыбкой.
— Барон обрадуется, а то он все про потерянного младенца мне рассказывает да удивляется, где он меня видел.
— В натуре, Мексика! — покачал головой Альберт.
Августа, не знавшая, что означает сия фраза, на мгновение замерла в недоумении, но тут королевское чутье подсказало ей, что это ругательство, и она влепила Полухайкину полновесную оплеуху.
— Не забывайтесь, ваше высочество, на вас страна смотрит. — Она подобрала юбки и направилась к двери, бросив по пути. — Встретимся за завтраком. Быть всем!
— Да, кино… Расскажи кто, что такое бывает, — не поверил бы. — Полухайкин почесал затылок. — Но мне оно нравится. И знаете почему?
— Почему? — Рыжий увязал узелок, собираясь после завтрака покинут дворец.
— Здесь ничего не взрывается, ничего не перегорает, ничего не самовозгорается! Да здесь, кажется, совсем нет техники!
— Есть! Аппарат отшельника.
— Это самогонный, что ли? Дурень ты, ангелок, хоть и образованный! Это прибор, а не механизм. И работает не от электричества, а на дровах. Техники здесь действительно нет, но вот самовозгораний достаточно, — сказал Гуча, прихлопнув наглую моль, что притаились в складах одежды. — Какой-нибудь волшебник перепьет — и пошло все самовозгораться.
Дверец снова тряхнуло — катапульты Брунгильды били метко. Альберт подошел к окну и впервые посмотрел на свои владения. Окинул взглядом собственника двухэтажные каменные дома столицы. Посмотрел на полосу полей, за которой расположился лагерь Брунгильды Непобедимой. Перевел взгляд на небо и… выпучил глаза.
— Ни фига себе, — только и смог вымолвить он, заметив в небе стайку ковров-самолетов с сидящими на них прекрасными и не очень амазонками.
— Обнаглели бабы, — объяснил подошедший к нему Самсон. — Средь бела дня налет устроили. Ничего, Брунгильда сейчас им покажет. После того как ее сынок неделю во Фрезии гостил, она почему-то ненавидит их лютой ненавистью. Во, что я говорил!
Пара метательных снарядов, круглых камней величиной с человеческую голову, попала в хвост летучего каравана — и ковры завернули на юг, домой.
Гуча поднял торбу, повесил ее на плечо и скомандовал:
— Хорош болтать, дела надо делать.
— Точно, — поддакнул ему Бенедикт. — Нельзя заставлять ждать женщину, особенно если она королева!
Завтрак проходил в парадной столовой. Сидя за длинным столом на стульях с высокими спинками, мужчины чувствовали себя неуютно. Слуги бесшумно разносили еду, подливали вино и меняли салфетки. Королева Августа ворковала с сыном, и Полухайкин, впервые в жизни, купался в материнской любви. Пища поражала обилием — огромные порции мяса, рыбные блюда, салаты и пудинги смотрелись как произведения искусства, все было одновременно и основательно, и по-королевски изысканно.
