— Оставь в покое этику, ангелок, — лениво отозвался Гуча. — Ты на Рыжего посмотри — он живое подтверждение закона о сохранении материи, а платочек его родной брат. И у обоих никаких проблем с этикой. Ни того, ни другого совесть не мучает.
— Это почему? — спросил Самсон, доставая из узла с провизией хорошо зажаренную баранью ногу.
— Почему совесть не мучает? — переспросил черт.
— Да нет, почему родной брат?
— А потому, что когда ты где-нибудь появляешься, там обязательно что-нибудь пропадает, а это не очень хорошо.
— Ха, а пусть ушами не хлопают! — Самсон лениво растянулся на песке и с аппетитом вгрызся в мясо.
— Проведем небольшой эксперимент, — предложил ангел и хитро покосился на баранью ножку. Он подсел поближе к платку и заказал: — Хочу баранью ногу!
Платочек тут же выполнил приказание, предоставив надкушенную баранью лодыжку.
— Правильно, зачем далеко ходить, — прокомментировал черт и расхохотался, глядя на ошарашенное вора. Тот тупо уставился на пустые ладони, в которых только что было мясо. В разноцветных глазах заплескалась обида.
— Держи! — Бенедикт бросил Самсону обглоданную кость. — Вот я и говорю, как быть с этикой?
— Да ну вас! — Бывший наследник махнул рукой и перевернулся на другой бок. — Ребята, я вот не пойму, а зачем мы вообще по этой пустыне тащились? Им надо расколдоваться — вот пусть бы сами и шевелились? Лично я с места не сдвинусь.
— Кстати, маг-самоучка, ты бы, пока лежишь, книжку полистал, глядишь — на заклинание наткнешься. — Черт достал из торбы книгу в кожаной обложке и кинул ее покрасневшему ангелу.
— И поторопись, — со смешком добавил Самсон, кивая на облако пыли вдали, — а то вон, за нами уже едут!
И точно, взбивая песок крепкими копытами и скаля зубы, на большой скорости приближались десятка два верблюдов. Меж лохматых горбов сидели женщины. Всадницы размахивали нагайками и лихо свистели. Развевающиеся от быстрой скачки черные балахоны делали их похожими на стаю ворон.
Таксистки притормозили перед отдыхающей на песке компанией.
— Тпру, проклятая! Тпру, отродье шакала! — закричала предводительница, пытаясь успокоить строптивую верблюдицу.
Животное обиделось и сбросило всадницу со спины, успев на лету еще и укусить ее за ногу. Предводительница, пока приземлялась на толстый зад, каким-то непонятным образом умудрилась дать сдачи. Оказавшись на песке, женщина подползла к Гуче.
— Вах-вах-вах! — запричитала она, целуя пыльный сапог. — Если б я знал, ишак недорезанный! Если б знала, дочь шелудивой ослицы! Если б я знало, отродье заблудившегося шакала, да я бы сам… сама…
— Что это с ней? — Самсон присел и попытался рвать толстые пальцы от обуви друга. Не тут-то было!
— Видимо, наш прошлый визит вспомнила, — рассмеялся Гуча. — Это же Хасан, наш давний знакомец! Помнится, он… она… даже и не знаю, как его назвать…
— Ишаком Хорезмским меня назвать! — взвыл Хасан.
— Ну да, этот самый ишак пытался нас в гарем продать. Да оставь ты в покое мой сапог!
— Не а-а-аставлю, дарагой! Не а-а-аставлю!!! Слюшай, ну пашютил я тогда, ну бывает же, да?
— Ну и мы «пашютили», — передразнил его черт.
— Слюшай, дарагой, пашюти назад, а? — В голосе несчастного звучало такое страдание, такая тоска, что сентиментальный Бенедикт не выдержал и заплакал.
— Я же не специально, — пролепетал он.
— Слюшай, я же тоже не списиално. — Главарь таксистов поднял голову и с надеждой взглянул черту в лицо. — Да если бы я знал… знала… Если знать, что на целых десять лет женщиной стану, то я бы вас на собственной спине — я бы на карачках… Через пустыню ползком в любую страну отвезла… отвез… о-о-отвезло-о-о…
— Да вернем мы вам все, вернем, — попытал успокоить Хасана ангел.
— Верни, дарагой, верни! Гордость мужскую верни!
— Это он о чем? — Бенедикт выпучил глаза.
— Да уж не о том, что ты додумал, олух — ответил Гуча. — У мусульман главный признак мужчины борода, а вовсе не то, чем детей делают!
— Чем детей делают, пожалюсто-о-о-о, тоже верните! — еще громче завыл Хасан и переполз к обуви Самсона.
— Эй, что ты, не ко мне, это к блондину обращайся! Я вас не заколдовывал!
Хасан метнулся к изящным сапожкам Бенедикта, по пути приказав своим воронам:
— На колени, нечестивые! Вымаливайте прощение, дочери страшной обезьяны!!!
Дамы посыпались с верблюдов, словно спелые груши, и последовали примеру предводительницы.
— Да расколдуй ты их! — заорал Рыжий воришка и попятился. — Они же обувь до дыр зацелуют! Вон их сколько!
— Сейчас, — ответил ангел, отскакивая от наползающих на сапоги поцелуев.
— Тихо! — Командирский окрик черта положил конец суматохе. — Заклинание надо читать на месте преступления. Разворачивайте свои тачки, чего время тянуть! Наведем порядок в государстве гаремного типа!
Обрадованные таксистки мигом разостлали на горячем песке разноцветные ковры, уложили на них торбу и узлы с провизией и поклонились, приглашая на борт.
— Ниже кланяйтесь, хвосты старой коровы, страдающие поносом, ниже, я сказал! — подгонял подчиненных Хасан. — Прашю, праходите, дарагие гости! Сделайте одолжение старому Хасану… Хасане… Тьфу! Никак не запомню, как теперь называться. Прашю, гости дарагие!
Мужчины устроились, и начальник таксисток произнес летучее заклинание: — Ни пуха ни пера!
— Вперед и с песней! — закончил за него Гуча и улыбнулся, вспомнив, в какой спешке они в прошлый раз покидали Фрезию.
Ковры взмыли в воздух и на большой скорости понеслись к столице пустынного государства.
Оставшиеся на земле оседлали верблюдов и попылили следом за воздушным караваном, постепенно превращаясь в маленькие темные точки на желтом песке пустыни.
Гуча посмотрел вниз — те же изумрудные оазисы, белые пятна солончаков да кости несчастных, на свою беду оставшихся в пустыне без воды и проводников.
Хасан все еще причитал и всхлипывал, не веря в свою удачу.
— Как поживает прекраснейшая Пит-Буль-Терьер? — ехидно осведомился заскучавший Гуча.
— О, Гуль-Буль-Тамар в трауре по своему гарему. — Хасан сделал скорбное лицо и утер рукавом слезинку. — Десять лет в трауре. И что мы только не делали! И набеги делали! И сами сбегали! Все бесполезна! Э-э-эх!
— Это почему?
— Патаму что украдешь в соседней стране мужика, а домой привезешь — тоже женщина! Вах!
— А сами что ж в соседние страны не переселились?
— На нас не действует, — вздохнул таксист. — Так и живем — один, панимаешь ли, мужчина на всю Фрезию. И тот, панимаешь, калдун-малдун!
— Очень интересно, — насторожился черт. — И кто же он?
— Вах, я же сказал — калдун!
— Ты скажи, как этого колдуна зовут! Заладил, как попугай «Калдун, калдун!» Имя у него есть?
— Тентогль, — с лютой ненавистью во взгляде ответил Хасан, — но я бы назвал его шакалом!
— Чем он тебе так насолил?
— Он каждый год обещает превратить нас назад, в мужчин, да не торопится! То ему то надо, то другое! То вчерашние слезы крокодила ему подайте, то помет белой вороны! Мотаемся по всему свету, как дураки, и все равно какой-нибудь какашки-макашки не хватает! Вах!!!
— А въехал он в страну на белом слоне с золотой попоной?
— Э, дарагой, откуда знаешь? Видел, да? — изумился Хасан.
— Да знаю. Аферисты всех стран и народов по одному сценарию действуют.
— Э, зачем так непонятно гаваришь, а?
— Это я о своем. Задумался вслух, — объяснил Гуча, соображая, какие сложности их ждут во Фрезии и кто эта загадочная личность. На Амината не похоже, а других магов в их прошлый приезд не наблюдалось.
Фрезия встретила их тишиной. Исчезли толпы народа на улицах, осыпались яркие краски и позолота с дворцовых куполов. Минареты, с которых правоверных призывали к молитве, напоминали обглоданные кости. Повсюду царили запустение и нищета.
— Куда это нас завезли? — крикнул с соседнего самолета Самсон, который от удивления забыл, что боится высоты, и свесил голову вниз.
— Это Фрезия, — ответил Гуча, мрачнея с каждой минутой.
— Не может быть, — снова подал голос бывший принц, разглядывая городские улочки. — Во Фрезии вон сколько всего было, а здесь и украсть нечего — пусто, как в кармане у попрошайки!
— Без тебя все украли, — прокричал в ответ черт. — Кто не успел, тот опоздал!
— Ну и кому за это морду бить будем? — разозлился вор. Его профессиональной гордости был нанесен ощутимый удар.
— Сейчас увидим кому, — ответил ему Гуча и оглянулся на притихшего Бенедикта.
Ангел с белым, как мел, лицом смотрел на последствия своей безалаберности и плакал. Слезы раскаяния катились по его щекам, он их размазывал ладонями и шептал:
— Господи, прости… Прости, Господи, я больше не буду…
