На него уставились очумелые похмельные рожи Тиритомбы и Ничевока.
Вот брата Амвония нигде не было... И головы чародея тоже нигде не было...
— Неужели достойный богоискатель польстился на посулы Кесаря, предал церковь Ерусланскую и теперь стремится в Рим, чтобы повергнуть кровавую свою добычу к ногам тирана?! — воскликнул поэт и зарыдал.
— Ага! Проспали дедушку, горе-герои! Будет сказано! — заорал Ничевок.
— Но кто же мог знать... — Лука развёл руками в растерянности.
— Ты, девка, дура! — настаивал на своём Ничевок. — И ты, арап, вчерную дурень! Вы дрыхли, а я слышал, как дедушка с монахом по-ненашему ругались! Вот и доругались! Дедушка был хороший, он всю деревню кормил, а меня, малютку, и портками наделил... Вы же мне портков не дали!
Тут и маленького наглеца пробило на плач: надеялся, видно, что одними портками благодеяния колдуна не ограничатся.
А из очей Луки уже давно лилась горькая солёная водичка.
Как порадовался бы покойный Джанфранко, если бы знал, что его будут оплакивать такие невинные и простодушные сердца!
Первым утешился Ничевок. Одним рукавом он отёр скупые слезы, другим — щедрые сопли.
— Труп трупом, да жить-то надо! — провозгласил он.
Видимо, мальчик по нечаянности и случайности произнёс какую-то чародейную формулу: тело Джанфранко да Чертальдо поднялось с лежанки, свесило тощие ноги вниз, а потом и выпрямилось.
Лука, мальчик и арап оцепенели.
Тело чародея ощупало руками место, где была голова, и в отчаянии затопало ногами и затрясло сжатыми кулаками. Но потом успокоилось и подошло к столу.
— Видимо, мудрец потому и мудрец, что думает не только мозгами, но и всем остальным! — нарушил молчание Тиритомба.
И был он глубоко прав.
Безголовый Джанфранко взял со стола корчажку из-под вина, перевернул её и поставил перед собой. Потом погрузил палец в багровую подсыхающую лужу на столе и кровью начертал на корчаге глаза и уши.
— Рот и нос добавь! — посоветовал Ничевок. Джанфранко покрутил пальцем возле правого нарисованного глаза и надел корчагу на остаток шеи. После чего повернулся всем телом к поражённой троице и погрозил ей кулаком.
— Прости нас, безголовых му... — сказал атаман и осёкся.
— Но кто же мог знать? — Тиритомба поторопился замять атаманову бестактность. — Кто же мог знать, что преступный монах — соглядатай Римского Кесаря? Он же и нас во сне сумел бы перерезать...
Безголовый жестами дал понять, что так было бы ещё и лучше для всех.
— Дедушка, — жалобно сказал атаман, из очей которого продолжали струиться по ланитам слёзы, — а как же мы теперь спасём мир и уничтожим Кесаря? Мы невежественны, слабы, особенно я...
Тело мудреца, не вставая с лавки, нашарило на полке кусок пергамента. На пергаменте были чертежи какой-то хитрой машины с птичьими крыльями. Омоченный кровью палеи забегал поверх рисунков.
— Ищите ключ, — перевёл Лука. — И дверь, которую он открывает. А где же та дверь, синьор Джанфранко? Ага. В замке... Ин туррис... Чей же замок? Церулеус Барба? Синяя Борода! Разве бывает синяя борода? А где он? Ин Галлия? Да мы из Еруслании никак выбраться не можем...
Безголовый обхватил корчагу руками — дескать, с кем я связался?
— Не кручинься, не скорби, о великий обезглавленный старец! — воскликнул вдохновенный поэт. — Мы отомстим за тебя! У нас теперь в руках грозное оружие!
И Тиритомба извлек из узла всепоглощающую Исумку.
Джанфранко замахал руками и показал пальцем на всё ещё тлеющие угли в атаноре.
— Сжечь? — возмутился арап. — Ну нет. Она нам ой как пригодится!
Поэты ведь и думают не как все люди. Не по-волшебному, конечно, но вроде того.
Корчага, ясное дело, не могла выказать удивления, но всё же как бы и выказала. Так всем померещилось.
— Только пусть этот гад внутри больше не царапается, — проворчал Ничевок. — А ужо мы тебя, деда, не подведём! Ты к нам по-людски — и мы по-человечески!
— Ты не с нами ли собрался, сопленосый? — насторожился Лука. — Беги-ка лучше теперь домой...
Ничевока перекосило.
— Не гони меня, красна девица, — прошептал он и заплакал. — Мне теперь домой ходу нет — отец убьёт, а сеструха добавит. Да и в деревне нашей отныне ловить нечего... Голодранцы станем, как везде живут...
— Ещё выпустят ли нас из деревни, — нахмурился поэт.
Корчага кивнула, а рука махнула — мол, не беспокойтесь.
— Перекусить бы на дорожку, — вздохнул Ничевок. Он уже не сомневался, что его берут в долю.
В самом деле, не оставлять же в пещере такую пропасть еды! Кое-что скушали, кое-что приберегли в дорогу, а всё оставшееся Лука честно побросал в сумку:
— Лопай, Депрофундис! Я слово держу! Голос голодного демона был ясным — видно, он не утруждал себя пережёвыванием и глотанием:
— Если ты меня не покинешь, то и я тебя не оставлю! Мне бы репки ещё! Она на вкус почти как герой!
— Вот они, герои-то наши, каковы! — многозначительно поднял палец Тиритомба.
— Будет тебе репка, будет и чеснок! — пообещал Ничевок. — Девка, а девка, а давай я Депрофундиса понесу! В нём весу-то совсем нет — видно, не в коня корм...
И, не дожидаясь согласия будущих спутников, стал затягивать ремни на сумке.
— Репку ему, — бормотал ушлый ребёнок. — Помоями обойдёшься... Репку я и сам сгрызть горазд!
— Неси, неси, — согласился Тиритомба. — Только сам туда не суйся!
— Да что я — маленький? — оскорбился Ничевок.
Тут Лука посмотрел на сарафан и понял, что в таком виде показываться на людях порядочной девушке ну никак нельзя.
— А ну — глаза на стенку! — скомандовал он. Тиритомба и Ничевок сделали вид, что самым внимательным образом изучают висящие на стене связки лука и пучки волшебных трав.
Даже безголовый маэстро поворотил свою корчагу намалёванными глазами в стену. Вот что значит благородный кавалер!
Лука стянул зелёно-бурый сарафан и бросил его в атанор. Не стирать же в самом деле! Потом подошёл к бадейке с водой (видно, в пещере был источник) и стал умывать и ланиты, и перси, и лядвеи. И даже не задумался, что наглые его спутники могут подглядывать. Да ведь наверняка и подглядывали!
Третий, и последний, сарафан был явно выходной — золотисто-жёлтый, с хитрой вышивкой. Не по дорогам бы такую красоту трепать!
— Быстрей, быстрей, — приговаривал Ничевок. — Вечно вы, бабы, собираетесь, как вор на ярмарку...
— Где зеркальце? — гневно завизжат атаман. — Гребешок вот он, а зеркальце где? Сейчас всех за космы оттаскаю, рожи расцарапаю!
Испуганные арап и малец принялись искать зеркало. Куда же они его девали? Или проклятый монах его прихватил с собой? Но зачем?
Лука опомнился и подумал: Аннушка ли такая стерва или он сам? Или это его собственное представление о женщинах вообще?
Только безголовый сохранял хладнокровие, поскольку вся кровь из него уже вытекла, волосы на корчаге не растут, да и не больно-то её расцарапаешь.
Он встал, порылся в чародейном своём барахле и протянул атаману другое зеркальце — простое, оловянное, давно не чищенное.
— Ну, всё-таки не в лужу смотреться, — примиряюще сказал Радищев.
А лучше бы в лужу! Потому что в мутном металле хотя и отразилось лицо Аннушки, но глаза у неё были закрыты. Лик любимой покачивался — туда-сюда, туда-сюда...
Лука отодвинул зеркальце подальше. Та, другая Аннушка, была вся в чёрном и находилась в каком-то непонятном полумраке.
— Зеркальце-то непростое! — ахнул догадливый Лука. — Я Аннушку помянул, вот она мне и показалась! Спасибо, добрый синьор Джанфранко! Вы великий мудрец! Но где же это она?
Изображение само отодвинулось ешё дальше, и атаман понял, что его обожаемая двойница сидит в карете. Напротив неё на своём сиденье так же сонно покачивается старик в тюрбане.
Бесконечны вы, дороги ерусланские... Пока от жилья до жилья доберёшься, всю свою жизнь переберёшь, а если есть у тебя попутчик — то ему расскажешь.
Аннушке пересказывать было почти что нечего — обычное небогатое детство, полусиротство, батюшкино пьянство. Но не всегда пребывали Амелькины столь безнадёжно бедны: одно время батюшка для неё выписал из Солнцедара даже гувернёра-француза, дабы учил её языкам и манерам. Языкам её гувернёр учил, манерам тоже. Вполне возможно, что со временем научил бы и кое-чему ещё, но Аннушка уже взошла в силу и в полной мере овладела коромыслом, превратив его в грозное оружие. Побитый гувернёр бросился к батюшке за утешением, и батюшка Амелькин охотно сделал его своим собутыльником. В самом деле, не одному же пить! Потому и разорился дом вдвое быстрее, чем мог бы.
Крепостных пришлось продать за бесценок, была Аннушка и за хозяйку, и за прислугу. Удачное замужество ей, бесприданнице, не светило, хотя ухажёров из соседних усадеб являлось множество. Только намерения у них были какие-то несерьёзные, и снова приходилось применять коромысло не по назначению.
