— Ну, — кивнул вконец огорошенный рыцарь.
— Подковы гну! — рассердился старик. — Я тут битый час пред тобой рассыпаюсь мелким горошком, а все, видно, попусту. Ладно, потом поймешь. — И он, кряхтя и охая, поднялся на ноги. — Заболтался я с тобой, а ведь пора и других проведать. Например, того, которого ты сдуру чуть не порешил. Ох, испортят его девки, избалуют вдрызг. Он хоть и мал еще (пять лет по-вашему), а сообража-ает. У-у-ум-мница! — умилился старик. — И слушай, какой безобразник! Я его на прошлой неделе отчехвостил (надо сказать, за дело), так он что сотворил? А?! Рясу на мне поджог. Отомстил, стервец! — похвастался отец Губерт. — Все-таки надо бы с ним построже, — ворчливо добавил он. — Парень растет, не девка. А то они его, знаешь, как называют?
И, сложив полные губы трубочкой, старик, ерничая, протянул:
— «Му-у-усик!» Тьфу! — в сердцах сплюнул он. — Разве ж это имя для потомка древнего и славного рода? Не спорю, изо всего выводка, он — самый хорошенький и обещает стать истинным красавцем. Ну и что с того? — Старик с досадой хмыкнул. — Ничего, скоро его ко мне приведут, пора ума-разума набираться. Даст бог, вся дурь из него и повыветрится.
Внучки мои любимые — няньки хоть куда. Но только для маленьких. Подрастающему дракону все эти «муси-пуси» только во вред. А разве ж их переубедишь? Особенно Мелинду. Чуть что не по ней — нахмурится, засопит и ка-а-ак рявкнет: «Сама знаю! Отстань!» Не девка, настоящая дракониха, — полуобиженно, полувосхищенно посетовал отец Губерт.
Мужчины вернулись к костру.
— А где она… они живут? — еле сдерживая дыханье, с горящими глазами, но как бы невзначай (абсолю-ю-утно равнодушным голосом) решился спросить Эгберт. От одного упоминания имени возлюбленной все прочее выскочило из его головы.
— Да там, — неопределенно махнул рукой монах, в упор глядя на рыцаря, — неважно где.
На мечтательном и восторженном лице Эгберта появилась глупая улыбка. Для человека в здравом уме и ясной памяти, то бишь с незамутненным любовью сознанием — это было нелегкое (ох!) зрелище.
Старик сочувствующе похлопал несчастного по плечу и тихо, вполголоса, посоветовал:
— Ты бы с ней поосторжней.
— Сини-ичка моя! Такая маленькая! — выдохнул Эгберт.
— Парень, очни-ись!
Монах с силой потряс Эгберта за плечи. Никакой реакции. Насупившись и еще раз тяжело вздохнув, отец Губерт сел напротив. Проникновенно глядя в лицо рыцарю и безуспешно пытаясь поймать его взгляд, он предостерег:
— Она ж медведица. Не соизмеряет силушку: как начнет на радостях нас с Люсиндой обнимать да тискать — вечно синяков понаставит. Я вроде не слабак, на здоровье (слава богу!) не жалуюсь, но против нее — комарик. А тебя она и вовсе зашибет ненароком. Как бы нам тебя хоронить не пришлось раньше времени, — сочувственно произнес монах.
Ушибленный любовью рыцарь молчал. Мысли его витали где-то очень (ооч-чень!) далеко. Эгберт по-прежнему не видел, не слышал и не воспринимал а ничегошеньки. Здоровенный комар подлетел к нему, уселся прямо на лоб, вольготно там устроился, медленно, со смаком, напился голубой рыцарской крови и, страшно удивленный (ну, еще бы!), снялся с места и улетел.
Бурча себе под нос, отец Губерт обнял Эгберта за плечи, поднял на ноги, ра-азвернул и, не выпуская из могучих объятий, бережно поволок обратно. В пещеру. Спать. Поскольку святой отец был убелен сединами и умудрен жизненным опытом, то хорошо понимал: толку от влюбленного — все равно, что от утопленника. А, значит, поддерживать разумную беседу он способен лишь периодически да эпизодически. Осуждать его за это глупо и грешно.
Высыпавшие на небо звезды с любопытством следили за тем, как две мужские фигуры (одна высоченная и здоровенная, вторая — маленькая и тщедушная) медленно, будто бы с превеликим трудом, преодолевали те несколько метров, что отделяли их от пещеры.
Междуглавие
— О дивная Имбергильда! Моя благоуханная роза, моя предрассветная греза… — шептал Эрлих-Эдерлих. — Смею ли я мечтать о поцелуе Вашем, о несравненная? Смею ли я допускать саму мысль об этой мечте?! Я, недостойный коснуться не то что складочки на платье Вашем, но даже и тени Вашей! Даже следа ног Ваших! О я грешный, о непочтительный…
Могу ли я унижать светлый образ Ваш подобными мыслями — образ, сотканный из поцелуев ангелов, райского света и лепестков роз? Неземную красу, воплощенное совершенство?!
Так умалял, так порицал себя храбрейший из храбрейших и достойнейший из достойнейших. Многократный победитель турниров, пленитель великанов и колдунов, убивший на своем веку немало драконов и сразивший немало врагов короны, заносчивый и гордый по праву, ни в чем не знавший удержу, не признающий ни границ, ни упреков, ни отказов; необузданный, как стихия и, как стихия же, неукротимый, любимец короля и гроза дам (и женщин всех сословий), кавалер Ордена Алмазной Крошки, Истинный Рыцарь Без Сучка и Задоринки, идеал для подражания всех мальчишек королевства — он сам был сражен, покорен и разбит наголову — он, неустрашимый.
— Могу ли я коснуться взглядом… Вас? — тихо попросил Эрлих-Эдерлих, не поднимая склоненной главы.
— О, да-а-аа… — едва слышно выдохнула Несравненная.
«И не только взглядом», подумала она, любуясь могучими плечами, сильными руками (не руками — ручищами!), роскошной гривой белокурых волос и всем прекрасным обликом своего Рыцаря. «И не только… ох-х… не только взглядом», мысленно повторила девушка. «Ах, неужели он никогда не решится? Никогда-никогда?! Помогите же мне, о святые небеса!», взмолилась она.
И вчера, и позавчера, и неделю назад Имбергильда пыталась хоть что-нибудь разузнать. Но старая нянька говорить отказывалась — и наотрез! Она жалась, мялась и мычала что-то нечленораздельное и маловразумительное. Она старательно отворачивала глаза и теребила подол фартука, белый льняной подол, отороченный заморским кружевом. Она расправляла складки и складочки на своей синей бархатной юбке — невидимые складки и складочки. Она поправляла идеально прилаженный чепец. Словом, она делала все — все, что угодно, лишь бы не отвечать на вопрос девушки. Потому как знала: нечем ей порадовать «милую, ненаглядную, дорогую девочку» — ту, что быладоверена ей с самого своего рождения.
— Откажись от него, детонька… Погубит он тебя. Ему…ох-х! ему это не впервой, — печальным голосом сказала старуха и тихо заплакала. — А коли уж вовсе невтерпеж узнать чево, так найди колдуна. Тово, последнего.
— Из мятежной деревни?! — попятилась Имбергильда и трижды осенила себя крестом.
— Из той самой, детонька, из той самой, — усмехнулась нянька. — Да ты его не бойся — есть у Господа Бога твари и похуже.
«Избранник твой, к примеру», подумала она.
— Что ж, если ты не хочешь…
— Не могу я, не мо-огу-уу!
Надолго запомнила Имбергильда разговор с колдуном. С тем самым колдуном, да-да, с тем самым! Ах-хх… лучше б его не было! Зачем, о зачем она, глупая, зачем она, горделивая, искала встречи с тем, кто должен был ненавидеть ее и, наверняка, ненавидел?!
— Он любит не тебя, но твой образ, — со вздохом отвечал колдун. Лицо его было серее пепла, и черные тени залегли под его глазами.
— Нет, нет! Вы лжете! — Девушка едва не задохнулась от волнения. — Вы мстите нам за свою дочь! Но мой Эрлих…он…он, — в ее голосе прозвучали и стыд, и замешательство, и даже, даже превосходство. — Он не нарочно! ОН НЕ МОГ!!! Кто-нибудь иной — да, но не он, ТОЛЬКО НЕ ОН!
— Дурочка, — ласково произнес несчастный отец. «Как же все-таки она похожа на мою ненаглядную Гаэль!» Колдун смотрел и с трудом сдерживал боль в сердце. — Неужели Ты до сих пор не поняла: ЕГО ЛЮБОВЬ К ТЕБЕ — ДОПЕРВОГО ПРИКОСНОВЕНИЯ. Я спасаю тебя, дитя, от боли и позора. От боли и позора, — пристально глядя ей в глаза, повторил колдун.
