— А что ты тут сидишь?
Все. Это приговор. Он меня видит. Я невнятно выругался и врезал ладонью по полу, незамедлительно вляпавшись в какую-то липкую жижу, до того холодную, что она обожгла кожу. На лицо мне попали брызги, и я содрогнулся от отвращения и жгучей досады. Шапка… в чем же дело? Она действует, ведь я вижу в этой практически непроглядной тьме, продраться через которую можно, только максимально напрягая зрение. А оно у меня и так не очень. Быть может, шапка Белого Пилигрима варьирует свое воздействие на того, кто имел… гм… возможность прибегнуть к ее услугам? Если в прошлый раз она сработала как неслыханно мощный допинг, удесятерив мою природную силу и быстроту, то сейчас она подменила собой прибор ночного видения.
— Ты чего, Илюха?
— Да уже ничего, — буркнул я. — Не сработало… М-да… Видно, на этот раз сели крепко. А ты, старик, давно тут сидишь?
— Да я не помню, — зашлепал тот губами. — Как посадили, так и сижу. Вас сюда за что определили? Под замки крепкие, за двери дубовые… А ведь вы, чую, молодые, хотели бы, так могли бы выйти. Для того нужны храбрость и смекалка, а еще нужны молодые и сильные ноги… а вот этого у меня как раз нет… Ох!
— О чем это ты, старик? — подозрительно осведомился Телятников. — Выйти? Как? Только не надо говорить об амнистии по поводу именин двоюродной тетушки царя…
— Я трижды входил в это подземелье и уже дважды выходил, — витиевато начал старик Волох (который, впрочем, так и не признал за собой этого имени). — Так что план здешних подземелий мне известен… кхе-кхе…
— Значит, план подземелий ты помнишь, а нас не помнишь и даже имени собственного вспомнить не можешь? Выходит, так? — наершился я. Рука болела дико, а мысль о том, что и шапка Белого Пилигрима не поможет нам освободиться, бередила не хуже раны. — Интересный ты, дед. Слушай, а может, ты наседка? Может, потому нас и не спешат вести на допрос, что и у властей свои уши в подземелье имеются?..
— Я вообще буду молчать, раз на меня идут такие наветы, — незамедлительно обиделась старая развалина, и сквозь прозрачную серую пелену мне было ясно видно, как дед насупился и отвернулся к стене, что-то невнятно и сердито бубня себе под нос. Макарка витиевато выругался.
Как это часто случалось в последнее время, моя милая племянница оказалась значительно умнее своего бестолкового дядюшки и его неуклюжего приятеля, усердно злоупотребляющих алкоголем. Она осторожно приблизилась к проклятому старикану и сказала тихо:
— Дедушка, а ты тут? А ты знаешь, как нам отсюда выбраться, да? Скажи. А то мне тут что-то не нравится. Темно очень. Сначала нравилось, только тут очень холодно, вот и разонравилось.
Дед встрепенулся. Наверно, его скрипучий организм еще не окончательно оброс мхом. Он задвигал нижней челюстью, и я, все так же сидя у входной двери, услышал:
— Сколько ж тебе лет, доченька, что они тебя сюда посадили? Вот изверги-то… вот какие… Да, тут холодновато… Меня и кровь уже не греет, не то что вас, молодых. Вы, наверно, еще ничего… А вот мне зябко… зимно как-то… кхе-кхе…
— А, вот ты как? — оживился Макарка. — А ведь так ловко боролся, бегал и через забор перемахивал на уровне кандидата в олимпийскую сборную страны. А сейчас что-то сдаешь… Оно и понятно. Так вот на, выпей, дедуля. Это тебя подкрепит. Натощак, конечно, но вино неплохое, так что немного в себя придешь. Язык не такой окостенелый будет. Пей смело!..
Дедуля отхлебнул. Некоторое время в подземелье слышались звуки торопливых глотков, замысловатое бульканье, с которым винный продукт проваливался в пищевод и желудок нашего почтенного соседа. Потом послышался слегка осипший голос старика:
— Ну вот. Полегче стало. Утолил жажду. Эхма! А что ж вы сидите, как пни, ребятушки? Ладно — я, мне ведь в самом деле впору пнем старым, замшелым прикинуться… Но вы-то — молоденьки! Эдак вы тут и сгниете, в этом подвале-то! Много сюда хлопцев попадало, да мало кто выходил!
— Ты-то откуда знаешь, дед?..
— Дык… видел я, как строили этот дворец… то есть люди сказывали, — уклончиво отозвался старикашка, который, видно, хотел стяжать себе лавры Олега Кошевого по неразглашению тех или иных сведений. Собственно, зло на него меня брало такое, что, если бы не его седины, устроил бы я ему филиал гестапо! А впрочем, седины, — что седины? Этот старый маразматик втравил нас в такую историю, что и посмертно из нее не выпутаешься! Я засопел… Макарка, кажется, тоже был не в восторге от нашего, с позволения сказать, сокамерника.
Похоже, дедуля почувствовал, чем дышит аудитория, потому что откашлялся сиплым басом и сказал:
— Вот что. Из этого подвала-то, где мы сейчас сидим, выйти-то немудрено. Придет за вами стражник, пока он будет тыкать факелом и привыкать к темноте, его и скрутить можно. Тут в другом загвоздка. Подземная галерея, ведущая к тюремным подземельям, имеет только один выход наверх, и выход тот охраняется гвардейцами. Мимо них зверь не прошмыгнет, летучая мышь не пролетит. Но есть и другой путь…
— Какой? — быстро спросил я, словно опасался, что старик Волох снова вознамерится играть в молчанку и на этот раз точно ничего нам не скажет. Я видел, как Телятников, пошарив перед собой растопыренной пятерней, наткнулся на бороду старикана и тотчас же сунул ему бутылку с тремя шестерками: дескать, выпей, дедушка, расслабься, дай волю своему неподатливому языку!.. Дедуля и рад стараться, он ловко перехватил портвейн своей заскорузлой лапой и уже принялся было совать горлышко сначала в нос, потом куда-то в район подбородка и наконец с третьего раза попал в рот, но… В дверном замке заскрежетал ключ, я резко повернулся и увидел, что тяжелая дверь открывается, плавно, как откатывается, и на пороге возникает темный силуэт. Тюремщик, кажется, сейчас примется зазывать на допрос. Давно пора бы…
— Эй, кто тут! Первый, на выход!
— А тебе кого нужно-то? — отозвался Макарка. — Ты сначала определись, а потом отвлекай людей от размышлений. Может, я стихи слагаю, а ты нарушаешь мой творческий процесс!
«Ничегошеньки Макарка не усвоил, — подумал я, — а прежде всего он должен усвоить то, где можно распускать язык, а где нет… Это и меня касается в той же степени. Если не в большей».
— А что, — продолжил я уже вслух, — нам уже с вещами на выход? (Сказав это, я осторожно, медленно скользнул к дверному проему; тусклый фонарь в руке тюремщика, дававший куда больше треску и копоти, нежели освещавший, не. мог меня выдать.)
— А ты как думал? — отозвался тот, поднимая фонарь и обеспокоенно впиваясь взглядом в темноту. — Давай выходи, тот, длинный который. Допрежь всех его хотят допросить. Тот, у кого книга была…
У него лязгнули зубы. Только сейчас я разглядел, что на тюремщике лица нет. Он стискивал челюсти, но предательская дрожь время от времени сотрясала их, выбивая короткий дробный стук, как от холода. Впрочем, жарко тут не было, об этом я уже упоминал — но тюремщик был тепло одет! Значит, не от холода… Ну конечно! Его можно понять, наверняка у него за спиной нет университетского образования (о-хо-хо!), даже незаконченного, и наверняка он подвержен темным суевериям, о которых знать не знает и, что характерно, не желает просвещенный министр Дмитрий Иванович, чтоб его подняло да шлепнуло! Холодная улыбка скривила мои губы. Боится… да, этот тип с фонарем просто-напросто боится, ведь сказано, что среди охраны подземелий под дворцом с недавних пор бродят тихие, зловещие, леденящие кровь слухи… Их можно понять: Хранитель библиотеки убит, несколько гвардейцев пропало без вести, а ведь тюремные подвалы и книгохранилище входят в единую систему подземелий, и если…
Я не стал вытягивать ниточку размышлений дальше, надвинул шапку почти на глаза и выговорил глухим, замогильным голосом:
— А ты хорошо подумал, друг мой, прежде чем сюда явиться? Ведомо ли тебе, что с недавних пор эти подземелья совсем не так безопасны, как это повелось во времена отцовы и дедовы? — Кажется, я выбрал удачную форму беседы, потому что его зубы выбили длинную и замысловатую дробь, и он отступил на шаг. Фонарь подрагивал, раскачивался в судорожно вытянутой руке… Я продолжал массированную психическую атаку:
— Видишь ли, друг мой… Спустившись сюда, ты многим рисковал. Я понимаю, служба государю, отчизне… Но те, которые пропали без вести, — я сказал это таким тоном, что у самого по спине побежали мурашки, а из темноты тревожно засопел Телятников, — те, которые пропали без вести, они-то тоже служили государю и отчизне.
Я вошел в раж и, верно, наговорил бы немало завораживающих, нервных, подогретых напряжением всего моего существа слов. Слов, которым в конечном итоге поверил бы сам. Но — не пришлось. С глухим стоном стражник уронил фонарь на пол. Он попятился и натолкнулся спиной на стену, прижался к ней локтями… Я поймал его взгляд, устремленный на дальнюю стену (которую он, конечно, видеть не мог). Глаза, какие у него глаза!.. Такие бессмысленные, невидящие темные глаза бывают у новорожденных, которые смотрят, но еще не умеют видеть или же попросту не сознают увиденного. А этот стражник… Ох, рано встает охрана!.. Видно, они здесь в самом деле ВЕРЯТ. Собственно, кто бы говорил — но не я, которому пришлось наблюдать этих тварей вживую…
