Полчаса спустя Добрынин и Ваплахов, расписавшись в заводской книге прихода и ухода, зашли к себе в контролерскую и переоделись в черные суконные комбинезоны. Добрынин открыл вентиль, подававший газ в испытательную камеру. Потом присел за столик.
Контролерская комната отличалась особенной теснотой, являя собою всего лишь коридорчик от входной до тяжелой железной двери с резиновыми уплотнителями по краям; за этой второй дверью в тусклом свете слабосильной лампочки, свет которой едва «разгонял» горчичный газ, и проводили свои рабочие дни народный контролер со своим помощником, выскальзывая оттуда лишь на несколько минут четыре раза в день, чтобы снять испытанный противогаз, вытереть грязным вафельным полотенцем пот с лица, вдохнуть немного нормального воздуха и, одев новый противогаз, снова вернуться на деревянную лавку испытательной камеры.
Степаныч запаздывал, и, чтобы не терять времени зря, Добрынин решил заранее заполнить отчет о выполненной дневной норме. Открыл гроссбух, заложенный на нужной странице огрызком химического карандаша. Записал норму себе и уркуемцу, поставил обычное время окончания работы — десять вечера — и расписался.
Тут как раз Степаныч противогазы принес. Добрынин и Ваплахов без лишних слов взяли по одному, проверили резиновые швы, натянули шлем-маски и, кивнув старику, прошли в испытательную камеру.
Степаныч глянул на карманные часы, потом придавил своим слабым весом железные двери, пока они не вошли в специальные пазы. Проверил вентиль и ушел в свой цех.
В тусклом свете испытательной камеры урку-емец и Добрынин уселись на лавку.
Теперь надо было отвлечься от трудностей дыхания, и поэтому каждый задумался о чем-то своем.
Около трех, когда Добрынин и Ваплахов заканчивали испытывать третью пару противогазов, в железную дверь постучали.
Контролер с помощником вышли в коридорчик, стащили с себя шлем-маски и, немного очухавшись и вдохнув полные легкие воздуха, увидели перед собой Акимова, партсека завода.
— Перекур! — объявил он с улыбкой на лице. — Сегодня у нас тут мероприятие в пересменку… Пошли!
В красном уголке завода уже сидели пятнадцать-двадцать женщин в ожидании мероприятия. Степаныч тем временем заталкивал тяжелую дубовую трибуну в левый угол сцены, освобождая место.
— Садитесь, — Акимов кивнул на первый ряд. — Сейчас еще работники кухни подойдут…
Когда работники кухни подошли и уселись рядом с контролерами в первом ряду, партсек Акимов вышел на сцену.
— Дорогие товарищи! — сказал он. — Сегодня у нас в гостях московский артист Марк Иванов с говорящим попугаем. Пожалуйста, поприветствуем гостей!
Под недружные аплодисменты в помещение красного уголка вошли двое в чем-то похожих друг на друга мужчин. У одного из них черной повязкой были завязаны глаза, в руке он держал зачехленную клетку. Шел он, уцепившись рукой за своего напарника, и при этом сильно хромал. Второй мужчина заботливо предупреждал хромого и невидящего о ступеньках и поворотах. Наконец они остановились на сцене. Тут зрячий вытащил из клетки большого попугая, посадил его на плечо напарника, что-то шепнул ему и отошел.
— Господи! — охнула негромко женщина во втором ряду. — Что из людей война делает!..
— Ну, читай! — скомандовал человек с повязкой на глазах.
Попугай посмотрел на собравшихся зрителей, покрутил клювом из стороны в сторону, потом задрал клюв к потолку, словно припоминал что-то, и так, глядя в потолок, стал декламировать.
… Озаряемый войной,
Я пишу тебе одной,
И бумага для письма
Необычная весьма…
Внезапно попугай замолчал, опустил взгляд на зрителей и, выдержав паузу, продолжил:
… У меня над головой
Вал проходит огневой.
Я пишу, а этот вал
Все сметает наповал…
— Вот это да… — прошептал пораженный Добрынин. — Ты видишь?
Ошарашенный не меньше Добрынина, Ваплахов кивнул.
— А они давно из Москвы? — Добрынин наклонился к сидевшему по другую сторону от него партсеку.
— Нет, наверно…
— Слушай, Акимов, а может, пригласим их на бутылочку, вместе с попугаем? А? Партсек задумался.
— Они же вдвоем придут… — произнес он.
— Ну да, — Добрынин кивнул. — Артист и птица.
— Не-е, с ними еще инструктор от ЦК, который его на сцену выводил.
— Ну и что? — недоуменно спросил Добрынин.
— Может, он не пьет?
— Давай на чай позовем, а там посмотрим, — предложил народный контролер.
— Ну ладно, — согласился партсек. — Я сам им скажу. А птица продолжала от души читать, и многие женщины уже всхлипывали и утирали слезы.
— Слушай, Акимов, — снова наклонился Добрынин к партсеку. — А он что, слепой?
— Нет, нельзя ему завод видеть, понимаешь. Мы ж секретные…
— А-а-а… — Добрынин кивнул.
Тем же вечером в маленькой избенке, реквизированной у семьи дезертира и переданной партсеку, собрались за одним столом Добрынин и Ваплахов, Акимов и Парла-хов, и, конечно, Марк Иванов с Кузьмой. У Иванова снова были завязаны глаза. Он сидел как-то настороженно и неподвижно, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому произнесенному невидимыми собеседниками слову.
Первым делом познакомились.
Потом Добрынин шепотом спросил у Акимова: а нельзя ли артисту хотя бы тут глаза развязать, все-таки не завод уже? Акимов вывел Парлахова на минутку в сени, а когда вернулся, прошептал контролеру:
— Нельзя, мы ж с тобой тоже секретные, а Родина артистам не доверяет.
— Ну, раз порядок такой!.. — Добрынин понимающе развел руками.
Помогавшая партсеку по хозяйству бабка Пилипчук добавила в печку дров, вытерла тряпкой большой овальный стол и поставила напротив каждого по стакану.
— Может, пока чая нет… немного согреемся? — осторожно предложил Акимов.
— Конечно, можно, — обрадовался Парлахов.
— У нас тут чистый, оптический! — похвастался партсек, вытаскивая из-под старомодного трюмо трехлитровку, наполненную спиртом.
Выпили по полстакана, и сразу теплее стало в избенке.
Ваплахов взъерошил свои густые седые волосы и как-то весело оглянулся вокруг — вспомнились ему военные полковника Иващукина, научившие его играть в карты, вспомнились сердечно и с благодарностью.
Добрынин тоже расслабился после объемного глотка, друга своего Волчанова вспомнил.
— Я ж разносолы поставить забыл, а у меня тут от дезертирской семьи целый погреб остался… Я счас… Оля! Оля, где ты?
Прибежала бабка Пилипчук, напуганная и суетливая. Быстро поняла, в чем дело, и снова убежала. А через несколько минут гости уже хватали пальцами маленькие хрустящие, на зубах малосольные огурчики и упругие моченые яблоки.
— Ну, товарищ Иванов, давайте по второму! — предложил Акимов, наполняя стаканы.
Марк кивнул. Что-то мешало ему говорить, какая-то боязнь.
— А что же вы огурчики не берете? — нависал над артистом партсек. — Съедят же!
И тут Акимов понял, что не видит артист огурчиков, и яблок не видит. И тогда, съежившись от жалости к этому маленькому хромому человеку, Акимов взял руку артиста и опустил ее ладонью на блюдо с разносолами. Марк нащупал один большенький огурец и поднес его ко рту. Во второй руке он держал стакан со спиртом.
Выпили за победу.
Тут вспомнили про попугая. Вытащил его Парлахов из клетки, посадил на плечо артисту.
— Пусть чего-нибудь прочитает! — облизывая губы и уставившись на птицу, сказал Акимов и стал ждать.
— Говори, Кузьма! — чуть обернувшись вправо, произнес Марк.
… Клубы дыма, танки, самолеты,
Сломанные надвое мосты,
Конские хвосты, штыки пехоты,
Взрывов ярко-красные кусты.
Людоед бежит во все лопатки,
Снайпер с елки целится в него,
Войско чужестранцев в беспорядке, Солнце видит наше торжество…
— Красивые русские стихи! — сладко произнес урку-емец. — Очень хороши! Такие добрые, чистые…
— А ты, что ль, не русский? — настороженно посмотрел на Ваплахова партсек.
Мгновенно протрезвев, урку-емец бросил жалостный взгляд на Добрынина.
— Отец у него не русский, а мать русская… — быстро сообразив, в чем дело, проговорил народный контролер.
— А отец кто по нации? — не унимался Акимов. Урку-емец весь сжался, вспомнился ему ужас, который пережил он в Кремле. Неужели это может повториться?
— С Севера отец… эвенк, кажется… Я его и не видел никогда… — пробормотал Ваплахов.
— Я однажды с эвенком познакомился! — неожиданно громко сказал Марк Иванов. — В Азербайджане было. Смешной такой… Маленький, узкоглазый. Он мне свою песню пел…
Теперь все внимательно слушали артиста, которого словно прорвало, видно, выпил он достаточно для того, чтобы смело разговаривать, не видя своих собеседников.
— И что, на своем языке песню пел? — поинтересовался Акимов.
— Да. На эвенкийском. Красивая тоже песня была, душевная. Ничего не понятно, но так все по-человечески звучало. Я даже думал Кузьму этой песне обучить, но трудное это дело…
