— Кто знает? Это ведь все Кумская Долина. Она занимает почти две с половиной сотни квадратных миль. Скорее всего, он просто пошел туда, где был наиболее впечатляющий вид.
— Как насчет чая? — спросила Сибил, стоя в дверях. — Я чувствую себя немного не у дел, вот и поставила чайник. Тебе не мешало бы отдохнуть, Сэм.
На лице Сэма Ваймса появилась паника, вот опять важное лицо застуканное в домашней обстановке.
— Ох, леди Сибил, они унесли Плута! — сказал сэр Рейнольд. — Я знаю, он принадлежал вашей семье!
— Мой дедушка любил говорить, что это какое-то чертово недоразумение, — ответила Сибил. — Обычно он позволял мне раскладывать полотно на полу в бальном зале. Я любила давать имена каждому дварфу. Мы с дедушкой искали секрет, потому что он говорил, что в Долине было спрятано сокровище и картина показывала его местонахождение. Конечно, мы так ничего и не нашли, но мне было чем заняться в дождливые дни.
— Ох, картина не является шедевром, — сказал сэр Рейнольд. — И художник был совершенно безумен. Но каким-то образом, картина говорит со зрителями.
— Хотел бы я, чтобы она сказала что-нибудь и мне, — пробормотал Ваймс. — Дорогая, тебе нет необходимости заваривать чай. Один из полицейских…
— Не говори ерунды! Наш долг быть гостеприимными. — ответила Сибил.
— Конечно, были попытки сделать копии, — продолжал попечитель, принимая чашку чая. — Оу, боуже, оуни были ужасны! Разве моужно скопировать картину в пятьдесят футов длиной и десять футов высотой хоть с какой-нибудь точностью…
— Можно, если положить ее на пол в бальном зале и заказать пантограф. — сказала Сибил, разливая чай. — Этот чайник просто позорище, Сэм. Хуже, чем мусорное ведро. Неужели его никто не чистит?
Она посмотрела на их лица. — Я сказала что-то не то? — сказала она.
— Вы сделали копию Плута? — спросил сэр Рейнольд.
— О, да. Скопировала полностью, в масштабе один к пяти. — ответила Сибил. — Мне было тогда четырнадцать. Это был мой школьный проект. Понимаете, мы изучали дварфийскую историю и, поскольку у нас была эта картина, глупо было бы этим не воспользоваться. Вы ведь знаете, что такое пантограф? С его помощью можно легко сделать большую или маленькую копию картины, используя геометрию, деревянные линейки и острй карандаш. На самом деле, я сначала сделала пять больших панелей площадью десять на десять футов в полный размер картины, чтобы наверняка пренести все детали. А потом уже уменьшенную копию один-к-пяти, чтобы выставить ее так, как этого хотел несчастный мистер Плут. Мисс Аморалка поставила мне отлично. Она вела у нас математику и знаете, втыкала в пучок волос пару компасов и линейку. Она любила говорить, что девушка, которая умеет пользоваться угольником и транспортиром, далеко пойдет в жизни.
— Как обидно, что у вас больше нет этой копии! — сказал сэр Рейнольд.
— С чего вы это взяли, сэр Рейнольд? — ответила Сибил. — Я уверена, что она где-то лежит. Когда-то она висела у меня в комнате. Дайте подумать… Забрали ли мы ее с собой при перезде? Я уверена… — Она встрепенулась. — Да, Сэм, ты когда-нибудь бывал здесь на чердаке?
— Нет! — сказал Ваймс.
— Значит пришло время побывать.
* * *
— Никогда раньше не бывала на Девичниках. — говорила Шельма, когда они неуверенно брели по ночному городу. — То, что произошло в конце, всегда происходит?
— Что именно? — спросила Салли.
— Что бар загорелся.
— Обычно нет. — ответила Ангуа.
— Никогда раньше не видела, чтобы мужчины дрались за женщину. — продолжала Шельма.
— Хех, это было что-то, а? — сказала Салли. Они проводили Смуглянку до дома. Смуглянка пребывала в довольно задумчивом настроении.
— И все, что она делала, это улыбалась мужчинам. — говорила Шельма.
— Да. — ответила Ангуа. Она старалась сосредоточиться на ходьбе.
— Все же немного обидно за Шнобби, если она позволит таким мыслям завладеть ею. — продолжала говорить Шельма.
Спаси меня боже, от словоохотливых впивух… выпивух… выпивох, думала Ангуа. Вслух она сказала — Да, но что насчет мисс Пушрам? Она несколько лет швыряла в Шнобби довольно дорогие сорта рыбы.
— Мы выступаем в защиту уродливой части прекрасной половины. — громко заявила Салли. — Туфли, мужчины, гробы… никогда не бери первое попавшееся.
— Ох, туфли, — сказала Шельма. — Давайте поговорим о туфлях. Как вам новые туфли с открытой пяткой из чистой меди Яна Рокхаммера?
— Э… мы не ходим к слесарю за обувью, дорогуша. — ответила Салли. — Ох… По-моему, меня сейчас стошнит…
— Это тебе расплата, что напилась… вина. — злобно проговорила Ангуа.
— Ха, ха, ха, — сказала вампир из тени. — Меня не задевает саркастическая пауза перед «вином», спасибо! Вот только не надо было мне пить эту вязкую жидкость под названием, придуманном людьми с чувством юмора, меньше, чем… ух… простите, ох, неееееет…
— Что с тобой? — спросила Шельма.
— Меня вырвало маленьким разноцветным бумажным зонтиком.
— О, боже.
— И бенгальским огнем…
— Это вы, сержант Ангуа? — произнес голос из сумрака. Открытый фонарь освещал лицо приближающегося констебля Посети. Когда он подошел поближе, она разглядела, что под мышкой у него была толстая пачка памфлетов.
— Привет, Бачок, — сказала Ангуа. — Как дела?
— …похоже на ломтик лимона… — донесся глухой голос из теней.
— Мистер Ваймс отправил меня на ваши поиски по местам, где царит беззаконие и скрывается грех. — ответил Посети.
— И литературу дал? — спросила Ангуа. — Кстати, что мешало добавить в последнее предложение слова "ничего личного".
— Поскольку мне приходится обходить храмы порока, сержант, я подумал, что мог бы одновременно делать кое-что во славу Ома. — сказал Посети, чье неутомимое рвение проповедника торжествовало над всеми невзгодами.[21]
Иногда, целые бары укладывались на пол с потушенными огнями, заслышав его на улице.
Их темноты доносились звуки рвоты.
— Горе тому, кто злоупотребляет вином! — сказал констебль Посети. Он заметил выражение лица Ангуа и добавил — Без обид.
— Хватит с нас этого. — простонала Салли.
— Что ему от нас надо, Бачок? — спросила Ангуа.
— Опять эта Кумская Долина. Он хочет, чтобы вы вернулись в Ярд.
— Но мы весь день ползали по этой шахте! — недовольно сказала Салли.
— Сочувствую, — жизнерадостно ответил Посети. — Сдается мне, что теперь вам придется немного походить.
— История моей жизни. — проговорила Шельма.
— Ну ладно, думаю, нам лучше пойти. — сказала Ангуа, пытаясь спрятать облегчение.
— Когда я говорю, "история моей жизни", ясно, что я говорю не про всю историю целиком. — бормотала Шельма про себя, тащась позади всех в блаженный мир, лишенный развлечений.
* * *
Овнецы никогда ничего не выбрасывали. В их чердаке было что-то вызывающее тревогу и это был не только легкий аромат давно сдохшего голубя.
Овнецы ставили метки на вещи. Как-то раз Ваймс поднялся на чердак их дома на Скун Авеню, чтобы снести вниз лошадь-качалку, детскую кроватку и целую корбку древних, но обожаемых игрушек, пропахших нафталином. Они не выбрасывали ничего, что могло быть использовано повторно. Все старательно помечали и уносили на чердак.
Держа в одной руке фонарь и стряхивая паутину другой, Сибил вела их мимо коробок с надписями "мужские ботинки", "всякая всячина", "смешные марионетки, на нитках и перчаточные", "кукольный театр и декорации".
Может в этом и была причина их богатства: они покупали вещи, сделанные на века и им редко приходилось покупать что-бы то ни было. Разве что пищу, но Ваймс не был удивлен, обнаружив коробки с надписями "яблочные сердцевины", "объедки, надо съесть".[22]
— Ага, вот оно. — сказала Сибил, убирая в сторону связку рапир и клюшек для лакросса.[23] Он вытащила длинный толстый сверток на свет.
— Конечно, я не раскрашивала копии, — сказала Сибил, когда они потащили его к лестнице. — Это заняло бы вечность.
Чтобы спустить тяжеленный сверток вниз по лестнице, понадобились ряд усилий и определенное количество подпихиваний. Его отнесли в столовую, воодрузили на стол и раскатали потрескавшийся рулон.
Пока сэр Рейнольд разворачивал большие десятифутовые куски, Ваймс достал уменьшенную копию картины. Она была достаточно мала, чтобы поместиться на столе и он придавил стороны ржавой кружкой и солонкой.
Записки Плута были печальным чтением. И трудным чтением, также, потому что большая их часть наполовину обгорела, а почерк был как у паука, сидящего на батуте во время землятрясения.
Плут был законченным психом, записывая на бумагу то, что он хотел сохранить в тайне от цыпленка. Иногда он бросал записки на полуслове, если ему казалось, что цыпленок наблюдает за ним. Несомненно, он представлял собой грустное зрелище, но до тех пор, пока не брал в руки кисть. Тогда он погружался в работу со странным озарением на челе. И вот она, его жизнь: огромный прямоугольный кусок холста. Методия Плут родился, нарисовал знаменитую картину, решил, что он цыпленок и умер.
