– А если бы это была твоя дочь? – спрашивает она и помогает подняться.
Келли снова бредет куда-то и думает – если бы у нее была дочь, как бы она ее любила, как бы никогда ей не дала в себе усомниться, как бы обо всем с ней откровенно разговаривала. Что бы она ей сейчас сказала?
– Это пройдет, хорошая моя, пройдет. Много ли у вас с Ильей было радости в последние пару лет? Почему тебе сейчас больно – оттого, что он отнял свою любовь, или потому, что теперь надо менять жизнь, открываться новым возможностям, а ты этого боишься и не хочешь?
И, говоря так, придумывая эту юную девочку, которую она бы любила горячо и безусловно, она вдруг поняла, что у девочки – ее собственное лицо, что разговаривает она с собою и что эту любовь сама и чувствует, впервые в жизни, чуть-чуть.
Келли дошла до туалета, пустила в раковину горячую воду и долго плескала себе в лицо. Подняв голову, она встретилась в зеркале со взглядом женщины рядом – немолодой, коротко стриженной.
– Пуркуа плёр? – спросила она, склоняя голову набок.
Французского Келли не знала совсем, хоть и учила его в школе, но мать ей всегда говорила – башка у тебя жестяная, ничего запомнить не можешь, идиотка. Так оно и вышло, по крайней мере с языками. Илья её пытался чуть-чуть русскому научить, особенно в первые, счастливые пару лет. Она помнила только «спокойной ночи», «люблю», «жопа» и «будь здорова», когда чихнешь.
Француженка продолжала спрашивать, звучала по-птичьему:
– Чик-чирик-чирик-бойфренд?
Келли кивнула – да, бойфренд.
– Вэнкер! – прошипела француженка нехорошее английское слово.
Келли снова кивнула: угу, еще какой вэнкер.
– Ты больно?
Келли прикрыла глаза рукой. Она не хотела обсуждать, как ей больно, она хотела, чтобы женщина ушла, оставила ее в покое, закрыться в кабинке, поплакать еще, достать запасное лезвие канцелярского ножа из сумки…
Француженка отвела ее руки от лица.
– Лес муа, – сказала она и открыла свою косметичку. – Ун тель жоли филь.
Было очень странно, но приятно – женщина прошлась по ее лицу пуховкой, потом кисточкой что-то растушевала на веках, на скулах…
Келли благодарно улыбнулась.
– Вуаля! – сказала француженка. – Увре.
Келли открыла глаза и ахнула – она оказалась красивой, с нежным лицом, осунувшимся от страдания, большими глазами, полными губами.
– Мерси, – прошептала она. – Мерси боку.
– Нет плачь, – сказала женщина и поправила Келли волосы. – Ла ви е лон.
И ушла. Келли кивала, понимая. Да, жизнь длинная.
Боль себе причинять больше не хотелось, потребность отступила.
Она пошла туда, где все случилось, – на площадку с птеродактилем в тропическом биоме.
– Через полчаса закрываемся, – сказал сотрудник у входа.
Келли взглянула на телефон – действительно, в режиме исчезающего времени для нее прошел весь день, было уже почти семь вечера. Восемь неотвеченных звонков и сообщений от Ильи.
– Мне хватит получаса, – сказала она.
Она погуляла по биому, понюхала специи, посмотрела, как растут бананы. Вспомнила, как предвкушала эту поездку в «Эдем», мечтала все здесь увидеть, напитаться красотой и организованной мощью природы. Что ж, у нее было полчаса. Иногда этого достаточно.
Свет уже начинал меркнуть, растения принимали конец дня. Запах и ритм джунглей изменились, напряжение ослабло. Келли, кажется, осталась в биоме единственным посетителем.
Она вышла к восковой статуе очень красивого юноши – энкантадо. Соломенная шляпа лежала у его ног, голова была чуть склонена, в коротких темных волосах виднелось дыхательное отверстие, как у дельфинов. Келли медленно нагнулась, подняла шляпу, нахлобучила ее на голову манекену. И замычала от ужаса, когда холодные гладкие пальцы сжали ее запястья.
– Благодарю, – сказал энкантадо. – Ты очень добра.
Келли шагнула назад, колени подогнулись, она села прямо на гравий, больно задев порезанную руку. Энкантадо сошел с подставки и сел рядом с нею, поддернув хорошо сшитые брюки и скрестив ноги.
– Не бойся, – сказал он.
– Я не боюсь, – к своему удивлению, сказала Келли. – Ты не выглядишь опасным.
– Опасности бывают разными. Есть то, что опасно для тела, есть – для ума, а бывает, что и для сердца. Я опасен для сердца, очень опасен. Так уж я устроен.
– Мое сердце разбито в мелкую крошку, – усмехнулась Келли. – Ему уже хуже не будет.
– Я могу склеить, – прошептал энкантадо, и Келли отчего-то стало очень жарко. – Ты – особенная. И тебя сегодня коснулась Матерь вод, Великая Змея, Йара древнего народа.
– Йара? – удивилась Келли. – Она же просто девчонка из Саутгемптона.
– Она – та, кем родилась, то, что она есть. – Энкантадо пожал плечами. – Йара – Пробудительница, открывающая свою силу. Сегодня полнолуние. Я могу говорить с тобой.
– Только в полнолуние? – уточнила Келли.
Он кивнул, блестя прозрачными глазами.
– Если я стану твоим, то буду приходить к тебе на одну ночь каждую полную луну. У нас будет несколько часов для смеха, веселья и радости. Я буду любить тебя так, что воспоминаний тебе хватит до следующего полнолуния.
– А что ты получишь взамен? – подозрительно спросила Келли.
– Твое тепло, – сказал он и поднял ее лицо за подбородок. – Твой смех, твои стоны, твою любовь. Я не могу позвать тебя в наш мир – для тех, в ком нет крови тупи, барьер непроницаем. Но я буду приходить к тебе, когда ты позовешь.
Келли потрогала его жесткую прохладную руку под рубашкой. Энкантадо усмехнулся.
– Это – кукла из воска, – сказал он. – С тобою я приму плоть из воды и соли, как твоя. Возьми. – Он протянул ей маленькую серебряную монету. – Брось ее в любую воду, позови меня, и я выйду к тебе. Из воды.
Келли рассмеялась, представляя, как бросает монету в унитаз и энкантадо, кряхтя и ругаясь по-португальски, начинает вылезать из слива, плечи застревают в сиденье…
Энкантадо склонился к ее лицу и поцеловал в губы. Мир взорвался в голове сверкающим фейерверком, тело растеклось горячей морской волной, потом снова собралось в Келли, двадцатипятилетнюю сотрудницу мэрии, дочь, сестру, садовода-любителя, велосипедистку, посетительницу курсов «Мир похудения» и секретаря общества «Друзья природы Хэмпшира».
Только теперь она была целой, наконец целой, дыра в груди закрылась, ничего не болело.
– Дорогие посетители, – сказал громкоговоритель из-под купола биома. – Наш парк закрывается через десять минут, пожалуйста, пройдите к выходу. Помните – мы всегда ждем вас, мы рады вам в «Эдеме»…
– Позови меня, когда вернешься домой, – сказал энкантадо. – Я хочу провести с тобою эту ночь, пока на Луне нет тени.
Он поднялся, встал на свое место и застыл, жизнь ушла из глаз. Он был потрясающе красив, так, что насмотреться невозможно.
Келли поправила его шляпу, провела пальцем по губам.
– Я подумаю, – сказала она, убрала монетку в карман и побежала к выходу – легко, ритмично, как бегала в детстве.
не смотри в глаза энкантадо
в них прозрачные струны мира
в них неистовый трепет джунглей
солнце всходит лаская воду
и от счастья смеются дети
о кого же ты вновь полюбишь
если уже смотрела в глаза
энкантадо?
Как трепещут они в необъятной вселенной, как вьются и ищут друг друга – эти бесчисленные души, которые исходят из единой великой Души Мира!
Они падают с планеты на планету и оплакивают в бездне забытую отчизну.
Это – твои слезы, Дионис…
О великий Дух, о божественный Освободитель, прими обратно своих детей в лоно неизреченного света.
Орфический отрывок
По красивому билету с золотым тиснением Илью пропустили в стеклянную дверь ночного «Эдема». Он сам не знал, зачем явился на этот поздний ужин.
Может быть, надеялся, что Келли все-таки придет. Хотел попросить прощения, поговорить напоследок. А может быть, просто тупо проголодался до чертиков, а ужин с вином был оплачен заранее.
Днем он забрал свою сумку из гостиницы, взял напрокат велосипед и снял вагончик в караван-парке неподалеку. Комната, спальня, маленькая гостиная с запахом подмышек и лаванды. На пару ночей сойдет. Позвонил и взял отгул на работе. Хотелось побыть одному, в чужом месте, определиться, куда же дальше, чего он по-настоящему хочет. Везде был какой-то тупик, ничто не радовало.
Пять лет назад из постоянной боли казалось – уйдет рак, и все всегда в жизни будет светло и понятно. И вот давно ничего не болит, тело работает – дай бог каждому. И мутно, мутно как-то на душе, никак не сбросить, будто пленка липкая наросла. Чего же он хочет?
