Николаю Николаевичу было тяжело на нее смотреть, и он презирал себя за это, так как знал, что Анечка из-за него мучается.
Здесь было больше чем сострадание, здесь было наворочено столько комплексов, что мороз драл по коже.
И предыстория имелась. Когда-то Калерия Ивановна на полном серьезе вознамерилась их поженить. Надо было видеть, как Анечка стыдилась Николая Николаевича, то и дело, закрыв лицо руками, она убегала в туалет, потому что Калерия Ивановна начинала в глаза расхваливать ее перед Николаем Николаевичем: и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее хорошая, неиспорченная душа. А если, мол, и есть у нее один дефект, то у самой Калерии Ивановны их десятки, и если Калерия Ивановна все-таки не вышла замуж, то совсем не по причине этих дефектов, а скорее наоборот.
Николай Николаевич мог себе представить, как переживает Анечка, потому что ему самому ото всех этих разговоров стало сниться, что ему предлагают жить со слоновой черепахой: мол, и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее, у черепахи, добрая, просто ангельская душа.
Остановить Калерию Ивановну было так же трудно, как, скажем, прекратить январские холода, а в этом деле особенно, потому что знала она (да и скрыть этого Анечка не умела) одну важную про Анечку вещь. Как-то раз Николай Николаевич сам имел случай видеть, как Анечка целовала футляр от его очков.
Много слез было пролито Анечкой, много снов пересмотрено Николаем Николаевичем, прежде чем Калерия Ивановна от своего намерения отказалась.
Но уж если раньше не любила она одного Николая Николаевича, то теперь невзлюбила и Анечку, обращаясь с ней как с падчерицей, а временами и хуже того.
– И зачем ты вообще с ней связался? – сказала Анечка. – „Доступ, доступ“, и всё споришь, споришь… Я, конечно, не могу судить, но, по-моему, она не очень хорошая женщина. Даже если хочет добра, всё равно у нее по-злому выходит. А тебе она добра не хочет.
– А ты мне хочешь добра?
– Хочу, – тихо ответила Анечка и потупилась.
– Ну так и не отпевай меня, – сердито сказал Николай Николаевич. – Я ее ненавижу и буду с ней бороться всю жизнь. Уволит – у крыльца стоять буду, чтобы стыдно ей было на работу ходить.
Анечка искоса посмотрела на Николая Николаевича, и во взгляде ее была такая потрясенность, такое обожание, что Николай Николаевич совсем ободрился.
– Да что, в конце концов, – он покраснел и вскочил из-за стола, – управы на нее, что ли, нету? Люди кругом! Если хочешь знать, я выйду сейчас в зал и обращусь прямо к читателю! Не для себя живем!
– Нет! – испугалась Анечка. – Не надо, пожалуйста! Ну прошу тебя, не надо!
Николай Николаевич посмотрел на нее и пожал плечами. Всем известно было, что Анечка до смерти боялась читателей. Она пряталась от них как могла и, если бы это было возможно, вообще не показывалась бы им на глаза. Поэтому и на контроль ее не сажали. Пробовали сначала, но она, как только входил читатель, в панике убегала за стенды. Вся работа ее заключалась в том, что она молча уносила и расставляла книги.
– Боишься! – насмешливо сказал Николай Николаевич. – Страшнее кошки зверя нет. А я возьму и пойду. Прямо сейчас!
Боже, как встрепенулась Анечка, как она кинулась к дверям в своем синем рабочем халатике!
– Не ходи! – жалобно вскрикнула она. – Не пущу! Да там и нет сейчас никого! Не ходи!
У нее было такое бледное лицо, что Николай Николаевич озадаченно остановился.
– Ну что ты так волнуешься? – примирительно сказал он. – Не в клетку же с тиграми иду.
– Хуже! – с горячностью проговорила Анечка, раскинув руки поперек дверей. – Ты не в себе сейчас, не понимаешь, что делаешь. Поймешь – будет стыдно.
– Это еще почему?
– Обсмеют они тебя. Обсмеют и не станут слушать.
– Да не могут они обсмеять! В конце концов, у нас общее дело!
– Какое общее! Думаешь, ты им нужен? Книги им нужны, а не ты и не твои принципы!
– Мне тоже книги нужны.
– Да не так они тебе нужны, как им. Для тебя книги – жизнь, а для них инструмент, как отвертка. Ты берешь в руки томик – у тебя лицо шелковое становится, губы – как у ребенка. А они уголки у страниц отрывают для зубочистки. „Общее дело“…
Николай Николаевич был растерян. Впервые он слышал от Анечки так много слов сразу, и каких слов!
– Ну, знаешь ли… – пробормотал он обиженно выпяченными губами.
– Что „знаешь“, что „знаешь“? – вскрикнула Анечка, всё еще перекрывая руками двери в зал.
Вошли двое школьников в форме и посмотрели на них как на ненормальных.
– Не ожидал я от тебя это услышать, – сказал Николай Николаевич, выдав им учебник Пёрышкина и отпустив с миром. В руках у них были портфели, и неизвестно, сколько Пёрышкиных там лежало, изрисованных вдоль и поперек, но и те, что им выдал Николай Николаевич, были немногим лучше. – Ну, Калерия Ивановна куда ни шло, но от тебя…
– А что Калерия Ивановна? – тусклым голосом сказала, отвернувшись к стенду с газетами, Анечка. – Такой же ненужный человек…
– Да не говори ты этого слова! – закричал Николай Николаевич. – Зачем говорить слова, которые ничего не значат?
– Это слово значит многое, Коля. И ты прекрасно знаешь, что оно значит.
– Понятия не имею… – буркнул Николай Николаевич и побагровел. Но тут же, испугавшись, что Анечка начнет объяснять, сам заговорил поспешно: – Знаю я, почему ты не хочешь, чтобы я выходил в зал.
Анечка растерянно обернулась.
– Почему? – спросила она тихо, и Николай Николаевич понял: не это.
Но уже не в силах остановиться от смущения, забубнил:
– Знаю. Знаю.
Анечка послушала, подивилась, снова повернулась к нему спиной.
И тут, глядя на эту худую, жалкую спинку со странно покатыми плечиками и проступающими сквозь халат лопатками, Николай Николаевич понял: ему не уйти. Он почувствовал на губах солоноватый вкус ее серых, запачканных чернилами ладоней. „Нет! – закричало в нем. – Нет!“ Это было так страшно, что должно было что-то случиться.
Обязательно должно было что-то случиться.
И случилось: пришла его дивная фея.
Она никогда являлась так рано, было всего только двенадцать часов.
На плечах ее было клетчатое осеннее пальтишко, рыжие густые волосы – в мелких бусинках дождя.
– Извините, – сказала она поспешно, задыхаясь еще от бега по лестнице. – Извините, Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.
Подбородок Николая Николаевича подпрыгнул, губы задрожали.
Помертвев, он присел на край стола.
Шаровая молния за стендом, радуга между книжными полками, синий дождь с потолка – ничто не могло уже удивить Николая Николаевича: фея знала его имя-отчество, но откуда? И, главное, зачем?
Щеки Николая Николаевича загорелись, сквозь стекла рабочих очков они казались круглыми, как райские яблочки. Лицо от восторга приобрело глуповатый и дерзкий вид.
– Да? Я весь внимание, – сказал он как бы с вызовом. – Что вам угодно?
– Не надо так, Николай Николаевич, – проговорила она печально, с видимым удовольствием выговаривая его имя. Одного воспоминания об этом хватило бы ему на всю оставшуюся жизнь. – Вы, конечно, должны меня презирать, я вас очень подвела.
– Почему же? – чужим, каким-то писклявым голосом сказал Николай Николаевич. – Презирать вас я никак не могу.
– Я пришла, чтобы сказать вам: не думайте обо мне плохо. Я не спала всю ночь.
Она отвернулась и шмыгнула носом.
– Простите меня, пожалуйста.
Из комнаты в комнату бесшумно прошла Анечка. Она вся скособочилась от тяжелой стопки книг, которую несла. Косой глаз ее совсем закатился.
– Я на вас не сержусь, – быстро сказал Николай Николаевич. – Тем более что…
Фея ждала. -…тем более что меня всё равно переводят на абонемент. Ведь вы не ходите в абонемент?
Фея молчала. Похоже, она ожидала чего-то другого.
– Значит, мы больше не увидимся, – подвел черту Николай Николаевич.
– Да? – сказала она наконец. – Жаль.
И ушла.
В глубокой задумчивости Николай Николаевич подошел к стеклянной двери, заглянул в зал. Там полно было школьников второй смены, забежавших перед уроками, чтобы что-нибудь друг у друга скатать. Была там престарелая пенсионерка, увлеченно сморкавшаяся над „Новым миром“. Было трое-четверо диковатых студентов, засевших с утра: в двадцать два сорок пять их придется чуть ли не под руки выводить из зала, а они, упираясь, будут перелистывать на ходу учебники.
Привычная утренняя публика… Вечером пойдут другие: старшеклассники – готовиться к сочинению (часто целым классом, и это хуже всего, потому что в зале начинается содом – смешки, записочки, чуть ли не хоровые песни), студенты – рассеянно листать монографии… пять-шесть читателей знающих и следящих, с ними Николай Николаевич особенно любил работать.
