– Можно-то можно, да лучше не надо, – уклончиво ответил кот. – Зелененький съешь – рыбой станешь, это ванну сперва налить надо. Наплещем, надрязгаем, потом убирайся. Да и сырости я не люблю.
– Ну, а если красный?
– Жеребцом станешь, а места здесь мало. Мебель всю перекрушишь, пол провалится, чего доброго. Что соседи снизу будут говорить? За это и из белокаменной нас с тобой выселить могут… на сто первый километр.
Поразмыслив, хозяин вынужден был с гостем согласиться.
– А шапка-невидимка у тебя есть? – спросил он. – А скатерть-самобранка? А ковер-самолет?
– Ай, похерили, – сокрушенно сказал кот и, задрав заднюю ногу, почесал у себя за ухом. – Одну только скатерть вернули, да и то в таком виде, что стыдно глядеть.
– Покажи! – загорелся Николай Николаевич.
– А вот она сверху лежит.
Скатерть оказалась той самой застиранной серой тряпицей с бахромой по краям – Вот какая грубая, – расстроенно сказал кот. – А раньше была: в кучку сжал, в сумку склал – и пошел себе дале.
Николай Николаевич расстелил скатерть на письменном столе, прижмурясь, представил себе бутербродики с креветками, с лимоном и с цветочками из холодного масла…
Под скатертью зашевелилось, проступило круглое. Поднял – кислый запах щей, дешевая фаянсовая тарелка.
– Вот, полюбуйся, – фыркнул кот, перепрыгнув с дивана на стол, – щи укладны да сухари булатны. Испортили вещь…
В полночь, когда у хозяина воспалились глаза, а кот стал жмуриться и тереть лапой нос, инвентаризацию пришлось упростить. Николай Николаевич вынужден был отказаться от намерения ощупать и опробовать каждую вещь: просто доставал из сундучка и со слов своего постояльца регистрировал.
Скромный по размерам сундучок оказался очень вместительным.
Самой крупной вещью в нем был кувшинец о двенадцати рылец с живой и мертвой водой: высотою с полметра, похожий на окаменевшее морское диво. Два рыльца были отбиты, и ручка треснута, но зеленая сургучная печать сохранилась, а в этой печати, как сказал Степан Васильевич, и состоял весь секрет.
Мертвая вода отдавала сероводородом, и Николай Николаевич ее только понюхал, пить не стал. Живую воду – попробовал. Ну, что тут скажешь? Горилка – она горилка и есть.
– Так-так-так, – лежа на диване и водя головой от стола к сундучку и обратно, бормотал Стёпа. – Серебряное блюдо – в наличии, золотое яичко – придадено… Вынимай осторожненько. Не разбей гляди, беда будет. Большая беда. Землетрясение там или война… Сколько их переколотили, этих яиц, – ни разу добром не кончалось. Пялечко с иголочкой, кукла-советчица – это женские вещи, нам неинтересные. Платочек желтенький… забыл для чего. Право слово, забыл. Ты, брат, не тряси его, а то вытрясешь трех мужиков и будешь их всю жизнь кормить да поить. Топорик? Это не наш топорик, чужой приблудился, отставь-ка его в сторону. У нас топоров быть не бывало… Сабля – дело другое, только она не действует. Ржа изъела… Дальше дудочка, войско вызывать…
– Эта, что ли? – не поверил Николай Николаевич.
Он поднес деревянную свистульку к губам.
– Я те свистну! – рассердился кот. – Ишь, просужий какой! Войско ему понадобилось… Ложи в кучу, тебе говорят!
Стёпа долго еще брюзжал и успокоился лишь тогда, когда злополучная дудочка скрылась под грудой другого инвентаря.
– Погоди-ка, а это что такое? Вроде похоже… Нет, не то: это огненный палец, стены прожигать, нам без надобности… Графинчик-самоподавчик, сумочка-самотрясочка, ну-ка выверни ее наничку… Обозначим: неисправна. Ах, посыпалось? Пиши: сыплется, а что – неизвестно. Так, а это у нас флакончик с летучей водой… Не нюхай, вес потеряешь. Будешь под потолком летать, и со службы тебя уж точно выключат. Что еще?
– Зеркальце карманное прямоугольное одинарное, – сообщил Николай Николаевич. – С отбитым уголком.
– Это тебе не надо, – буркнул кот. – Совсем бесполезная вещь.
– Почем ты знаешь? – возразил Николай Николаевич,. – Может, как раз это мне и надо.
– А я говорю, не надо, – сказал кот. – Занеси в реестрик и положи в кучку.
– Под каким названием?
– Там на обороте указано. Так и пиши.
На тыльной стороне зеркальца старинными буквами было написано: „Себя зерцало“.
– Посмотреться можно? – спросил Николай Николаевич, внеся в реестрик соответствующую запись.
– Прямо как баба! – проворчал Степан Васильевич. – Ладно, смотрись.
Николай Николаевич с любопытством взглянул – и увидел собственное отражение.
Отражение, впрочем, было какое-то не такое, диковато искривленное. Вдобавок по нему бежали телевизионные помехи, похожие на витые электрические провода.
– Ну, налюбовался? – нетерпеливо спросил кот. – Я ж говорю: бесполезная вещь. Волосы в ушах выщипывать… Положи и действуй дальше.
– Да там нету больше ничего, – сказал Николай Николаевич. – Пусто.
– Как то есть „пусто“? – не поверил кот. – Быть того не может. Пошарь как следует.
– Пусто, я говорю.
– Вот народ, – проговорил Стёпа. – Ничего нельзя доверить. Неужели слямзили?
Он соскочил с дивана и, став на задние лапы, заглянул в сундук.
– Ну, как же пусто? Вон блестит. Ишь ты, дрянь, в уголок закатилась. Вынимай.
– Так это ж помада губная, – разочарованно сказал библиотекарь. – На что она нам?
– Прямо, помада, – возразил Степан Васильевич. – Ставь номерок и пиши: „Либесцауберштифт.“ – Это что, по-немецки? – удивился Николай Николаевич.
– Грамотный, однако, – насмешливо произнес кот. – Правильно, по-немецки. Это, брат ты мой, старинная, ганзейская вещь. Зарегистрировал? Теперь отвинти колпачок и пиши на левой ладони… Как ее зовут, твою кобылицу?
– Дина, – застенчиво ответил Николай Николаевич и зарделся. – Асланова Дина.
– Ишь ты, Дина, – повторил Степан Васильевич. – Татарка, что ли?
– Не знаю. Может, и татарка, какая мне разница?
– Разница есть, – возразил кот. – Татарки – они красивенькие. И стряпают хорошо, и животных сытно кормят. Пиши: „Асланова Дина.“ Николай Николаевич замялся.
– А что будет?
– Что будет – не знаю, не пробовал, – отвечал Степан Васильевич. – Делай как сказано.
Он забрался на диван и уютно свернулся калачиком.
Под колпачком оказалась восковая головка. От нее приятно пахло: чем-то церковным, то ли миром (которое через ижицу), то ли ладаном.
Робея, библиотекарь написал на ладони благословенное имя своей феи.
Буквы были почти бесцветные: померцали мелкими опаловыми искорками – и померкли. Ни следа не осталось, лишь на коже – легкий холодок.
– О-хо-хонюшки, – потянувшись всеми лапами, проговорил кот и сладко зевнул. – Вот и славно, дело сделано. Не зря вечерок провели. Теперь укладывай всё добро в сундучок – и баиньки. Утро вечера мудренее.
Николай Николаевич бережно уложил инвентарь на место, накрыл скатертью-самобранкой, захлопнул крышку ларца.
– Ах, ворюга! – диким голосом взвыл замок.
– Чего это он? – удивился кот – Ты всё положил, ничего не припрятал?
– Обижаешь, Стёпа, – ответил Николай Николаевич – и зарделся.
Он слегка покривил душой: темное зеркальце слабо пульсировало у него в кармане.
Что-то было в нем не так, в этом самом „зерцале“, что-то беспокоило. „Разберемся на досуге, – рассудил Николай Николаевич, – и положим обратно.“ – Смотри, без баловства у меня, – проворчал кот. – Вещи казенные.
Ночью, когда рыжий постоялец заснул, Николай Николаевич поднялся, достал из кармана штанов припрятанное зеркальце, на цыпочках прошел в ванную и закрылся на задвижку.
Посмотрелся – вроде ничего особенного, обыкновенное отражение, только мутное.
Подышал на зеркальце, протер полотенцем, снова взглянул.
Отражение стало увеличиваться, потемнело, исчезло.
Затхлый сквознячок, сперва слабый, потом посильнее – да такой, что занавеска ванной начала паруситься.
Нет, не зеркальце держал Николай Николаевич в руках, а за косяк держался, как бы за дверной, и не черное стекло было перед его глазами, а косой провал то ли в погреб, то ли в наклонный, ведущий вниз коридор.
Наплыла комната, заполненная голубоватым водянистым светом, стены в книжных стеллажах до потолка.
За рабочим столом – сутулый худой человек. Быстро-быстро перебирает пальцами по пластмассовой клавиатуре, перед ним настенный экран, на котором растет, увеличивается серая колонка текста.
Недовольно обернулся.
– Кто еще там? Я ж предупредил: до утра не мешать.
Николай Николаевич сразу узнал себя, хотя седые виски и седая красивая прядь на лбу изменили лицо, да и сами черты были просветлены страданием.
Очки с толстыми линзами. Сквозь эти стекла глаза старика казались молодыми и очень большими.
– Ну, – нетерпеливо спросил старик, не вставая, – чему обязан?
