— И думать нечего! — загалдели панычи. — Обычная сделка. За ними хабар — за нами все возможные риски.
— Разве слово «риск» имеет множественное число? — усомнился Лука.
— В деловом мире ещё как имеет! — уверил его Тремба. — Человек один, а рисков у него ой как много!
— Соглашайся, соглашайся! — поддержали панычей остальные разбойники. — Разве худо, сидя на печке, богатеть?
— А кто же тогда за угнетённых будет мстить? — грозно сказал атаман.
— А мы и будем, — ответил Брыластый. — Мало ли мы помещиков на вилы подняли, мало ли усадеб спалили? И везде на пепелище оставляли перо вольного кречета, то есть памятку твою...
— Но у нас ещё ведь и договора не было... — растерянно сказал Лука.
— Заключим задним числом, — прохрипел Киластый. — Ты лучше не упирайся, а то на вас из кустов окрестных три десятка стволов нацелено...
И верно, в кустах кто-то начал неистово ругаться — вляпался, видно, в следы желудочной болезни.
По условиям договора обязанностей у студентов-разбойников было немного: иногда помаячить на перекрёстке, дождаться бедного путника и дать ему мелкую монетку на обзаведение, сочинять и петь по ночам разбойничьи песни, слова же их распространять в народе.
— То есть пропагация! — твердили панычи.
Пропагация так пропагация. Школяры-разбойники парами выходили время от времени на ближайший тракт и нехотя одаряли медяками беднейших прохожих и проезжих. От богатых возков и карет с конвоем благоразумно прятались за деревьями.
В одном месте над дорогой возвышался могучий утёс. Это было место для атамана. На восходе или на закате Лука Радищев взбирался по старому, крошащемуся камню на вершину и стоял там, завернувшись в плащ и нахлобучив на нос широкополую шляпу. Шляпу где-то достали панычи. При утренней или вечерней заре это впечатляло. Луке полагалось ещё временами разражаться дьявольским хохотом.
— Смотрите, господа! — говорил обычно кто-нибудь из проезжающих своим спутникам. — Вон стоит наш знаменитый Платон Кречет — Новый Фантомас!
— Не ограбил бы он нас! — тревожился кто-нибудь из спутников.
— Нет, не ограбит, — уверенно заявлял бывалый. — Сейчас у него как раз Мёртвый Час — о вечном размышляет. Он же не просто разбойник, а благородный мститель.
— Вот он нам и отомстит...
— Не отомстит! Это у него вроде молитвы...
— Ну и слава Тому, Кто Всегда Думает О Нас! А в это же время на этой же дороге люди Фильки либо Афоньки кого-нибудь непременно грабили.
Арапский поэт по ночам сочинял разбойничьи песни. Товарищи на него сердились за то, что он понапрасну переводит свечи, да и до пожару недолго.
Тиритомба отговаривался тем, что вдохновение («этакая дрянь», по его словам) находит на него исключительно в тёмное время суток, и марать бумагу он умеет лишь под треск свечки.
— А воску пчёлы нам ещё наделают! — утешал он собратьев. — Вы лучше послушайте, какая прелесть получилась:
Пасть ему мы на портянки
В назидание порвём
И «Прощание славянки»
На прощание споём!
— Кому порвём-то?
— Ах, я ещё и сам не знаю! — отмахивался поэт. — Часто бывает так, что вирша складывается с конца, а уж он определяет начало...
— Всё-то у тебя складывается с конца... — ворчали разбойники и засыпали беспокойным сном.
Поэт облегчённо вздыхал и возвращался к переложению басни «Енот и Блудница»:
Блудница как-то раз увидела Енота
И вдруг припала ей охота...
— Нет, не так! — сердился Тиритомба сам на себя и начинал переделывать:
Енота как-то раз увидела Блудница
И ну над ним глумиться:
"Ах, миленькой Енот! Коль ты не идиот,
Изволь сейчас со мной соединиться..."
"И, матушка, задумала пустое, -
Енот разумной отвечал, -
Ведь Человек — начало всех начал,
Как Протагор когда-то отмечал,
А я — животное .простое.
Себя забавами амурными не льщу,
Но пишу завсегда в ручье я полощу.
Ты ж — впрочем, это между нами, -
И за столом сидишь с немытыми руками,
Хоть я и полоскун.
Зато не потаскун!
И то сказать: коль ты Блудница,
Изволь-ка на себя, кума, оборотиться!"
Рыдаючи, ушла Блудница посрамленна...
О, если б так исправиться могла и вся Вселенна!
После этого вдохновенный арап утирал со лба пот и шумно отдувался, осознавая всю глубину и значение своего дара.
Но подобные вирши вряд ли могли способствовать разбойничьей славе: вдруг люди заподозрят лесных братьев в благонравии? Нет, песни нужны либо боевые и кровожадные, либо печальные — в зависимости оттого, гуляет ли разбойник на вольной воле или сидит в узилище.
— Сделаем! — пообещал поэт. — Вот к примеру:
Есть в природе утёс.
Он зарос, как барбос,
Диким мохом и горькой полынью
И стоит сотни лет,
Словно грозный скелет
Меж землёй и небесною синью.
На вершине его
Нет совсем ничего,
Только ветер, как бешеный, воет...
Да лишь чёрный козёл
Там притон свой завёл
И на нём своих козочек кроет.
Лишь однажды один
Удалой крокодил
До вершины добраться пытался.
Но козёл зорко бдил:
На рога подцепил
И жестоко над ним надругался!
Крокодиловый стон
Услыхал наш Платон,
И житьё ему стало не мило.
Он надел свой камзол:
"Ты ответишь, козёл,
За скупую слезу крокодила!"
Трое суток в пургу,
По колено в снегу,
Поднимался герой по верёвке...
И не ведал козёл,
Что отважный провёл
На скале три холодных ночёвки!
Только в тот самый миг,
Как вершины достиг,
В атамане вся кровь закипела:
"Ты, козёл вороной,
Извини, дорогой,
Что погиб не за правое дело!"
...И доныне стоит
Тот утёс и хранит
Все подробности смертного боя...
Да и мы тут, внизу,
Крокодилью слезу
Вспоминаем, товарищ, с тобою..
Разбойники выслушали эту вдохновенную импровизацию с большим сомнением.
— Так и непонятно, чья в конце победа вышла, — сказал Куприян Волобуев. — И крокодилу в наших краях вроде бы неоткуда взяться...
— Это потому, что вы не знаете законов пиитики! — горячился Тиритомба. — Непременно должна быть некая недоговоренность, незаконченность... А крокодил — это же символ!
— Народ не поймёт!
Арап вздохнул и принялся грызть перо. Гусиные перья для него разыскивали по всему лесу товарищи: всё равно делать им было нечего.
Снова накатывало вдохновение на маленького арапа:
Живёт моя красотка
В высоком терему,
А на окне решётка -
Похоже на тюрьму.
Я знаю, у отрады
Есть грозный часовой.
Но не надейтесь, гады.
Не будет он живой!
— Вот это по-нашему, по-разбойничьи!
Тиритомба продолжал, сверкая белками глаз:
Сражу я часового
И брошусь в ноги к ней,
И вымолвлю два слова
Я о любви моей!
Красотка же на это
Заявит, что я груб,
И не дождусь ответа
Её горячих губ...
— Это почему же? — насторожились злодеи.
— А вот почему:
Скажу я: «Ну и что же?»
Слезинки не пролью.
Пойду в хмельном загуле
Топить любовь свою...
— Что-то не больно складно, — сказал Волобуев.
— Профан! Тут ложная рифма! Не может ведь герой по-матерну выражаться! Слушайте дальше:
И там, в угаре пьяном,
Воскликну: "Наплевать!
Ребята, на фига нам
Народ освобождать?
Народ, как та красотка,
Отвергнет молодца:
Ему нужна решётка
И сторож у крыльца!
Школяры-разбойники глубоко задумались.
— Пан поэт, — осторожно сказал наконец Яцек Тремба, — да ведь с такими песнями мы всю нашу пропагацию псу под хвост пустим...
— Точно! — подтвердили сообщники.
Тиритомба обиделся, перекусил перо пополам, дунул на свечку и пошёл к себе в досадный угол, чтобы заспать обиду на духовитом полушубке.
Атаману же Платону Кречету настало время подниматься: уже светало, и надо было идти на утёс, чтобы держать там романтическую вахту. Пузею он захватил с собой: вдруг да придётся пальнуть для острастки?
...Вернулся Лука только ко второму завтраку. Шайка лакомилась оладьями с мёдом и слушала разглагольствования Трембы.
Тот, ни много ни мало, излагал в наглую основы ватиканской веры:
— ...и вот после трудов праведных по созданию Вселенной прилёг Папа на лавку, дабы отдохнуть. И подкрался к нему Враг рода человеческого на белоснежных крыльях и накапал в ухо спящему Креатору своего ядовитого семени, дабы погубить. Но не дремал Внук Святой, налетел на Врага, сел ему на голову вольным орлом и пометил Нечистого, и бежал Диавол, смердя во мраке...
