Он забыл повторить свой комплимент.
— Значит, вы историк?
— О нет, еще не совсем. Я только на третьем курсе. Моя будущая специальность — история древней Европы.
— А я кандидат исторических наук! — похвастался он.
— Чудесно, значит, мы будем коллегами! А когда вы будете кандидатствовать?
Произошла небольшая заминка, так как он решил, что она смеется над ним. Потом ему пришлось объяснить сущность этого труднообъяснимого титула, которого удостаиваются не новички в науке, а как раз наоборот, зрелые ученые. Но девушка и не думала смеяться. Она уже знала, что слишком многое в веках минувших непонятно жителям двадцать четвертого века.
После того как недоразумение было выяснено, кандидат наук стал смелее:
— Вы мне позволите называть вас Матой, или у вас есть свое имя?
— Называйте меня Цианой.
— Красиво звучит! Оно что-нибудь означает?
— Отец у меня химик, и когда он работал с цианитами… Почему вы смеетесь?
— Извините, но… я представил себе, что вашего отца зовут Калий, и тогда вы получитесь Циана Калиевна. Я тут же ощутил запах горького миндаля.
Она смеялась до слез.
— О прекрасная отравительница, не раскроете ли вы мне свою тайну? — сказал он в стиле тех времен, которые они оба изучали.
Она подробно рассказала ему о темпоральной машине, о том, как с ее помощью они посещают те времена, о которых сохранилось мало источников, и еще многое из того, чего он не должен был знать. Однако кандидат наук все равно не поверил ей ни на грош, потому что расценил ее россказни как «красивую мечту историка», хотя при этом галантно извинился: хороший историк должен быть всегда начеку перед лицом очевидных фактов.
Циана отомстила:
— Значит, и я не должна доверять своим чувствам, ибо вы показались мне красивым и приятным мужчиной? Жаль, а я думала пригласить вас на прогулку в машине!
Он снова очень мило смутился, и она спросила себя, а не является ли это общим свойством мужчин двадцатого века или это свойство только историков и грибников. Циана вскочила и начала раздеваться, точно вспарывая свой пилотский костюм.
— В этой реке нет крокодилов?
При виде ее обнаженного тела кандидат наук совсем растерялся.
— Мне отвернуться или отойти подальше?
— Поступайте так, как требуют нравы вашей эпохи, — ответила она и, поеживаясь, вошла в воду.
— Я здесь единственный крокодил, — сказал он, не отворачиваясь и не отходя подальше, видимо, начисто позабыв о правилах приличия, предписываемых нравами его эпохи.
Ее обнаженная грудь показалась над водой.
— А почему бы и вам не искупаться? Знаете, это просто не коллегиально, вы меня изучаете, а я не знаю, как выглядит мужчина прошлого. Это противоестественно, потому что только будущему дано право знать прошлое, обратное же — запрещено.
Изучая более древнюю историю, она, естественно, не могла знать, что, если такое сказать мужчине двадцатого века, потом не заставишь его раздеться. В двадцатом веке мужчины все еще очень боятся сравнения с другими мужчинами.
— А мне не жарко, — ответил он, обтирая потное лицо довольно несвежим носовым платком.
Циана не обратила внимания на его носовой платок, но зато была тронута его наивной ложью. Возможно, это было признаком того, что она готова влюбиться. Особенно ее забавляло то, как он краснеет, поэтому она решила выйти из воды прямо напротив него.
— Как, по-нашему я отвечаю вкусу мужчины вашего времени?
— Вы просто богиня! Настоящая Фрина!
Ну что за человек, опять сравнивает ее с какой-то неведомой ей женщиной! — взыграла в ней ревность.
— Кто она? — воскликнула Циана, смахивая ладонью воду с тела, чтобы быстрее обсохнуть.
Эти безобидные движения в глазах мужчины двадцатого века были равноценны самопредложению, но Циана и этого не знала, а потому очень удивилась, когда он повернулся к ней боком и высказал свое возмущение, хоть и совсем по иному поводу:
— Эх вы, горе-историк, какой же вы специалист по древней истории, если Пракситель и Фрина для вас…
Она напомнила ему, что выросла на три века позже него, а это значит, что настолько же увеличился объем информации, тогда как мозг человека за эти три века не увеличился и на три милиграмма. Вполне понятно, что отбор информации становится все более жестким. В их время уже половина людей в той или иной форме занята тем, что регистрирует в электронной памяти человечества накопленную информацию. Так что нечего задирать нос, если в двадцатом веке историк все еще представляет собой какую-то фигуру в общественном плане, — разозлилась она под конец, увидев, что он ее не слушает. Внимание его раздвоилось между ее телом и пилотским костюмом, который она застегивала, склеивая его полы. Но раз он снова сравнил ее с другой женщиной, ее, считавшую себя несравненной, должен же он, в конце концов, хотя бы сказать, что это за женщина!
И он снова показался ей очень милым и приятным. Он сразу оценил ее элегантную самоиронию и преподнес ей необыкновенно живописный рассказ о великом древнегреческом скульпторе Праксителе и его модели Фрине. Когда он кончил, она всплеснула руками, как это делали девушки задолго до двадцать четвертого века:
— Ах, наверное, очень интересно быть гетерой! Для получения первой научной степени непременно возьму тему по Праксителю! А что это такое у вас на лице — герб?
Шрам на его левой щеке действительно напоминал немного стершийся отпечаток герба.
— Нет, это след подковы. На счастье, — ответил он, а его деланная улыбка, очевидно, прикрывала какие-то комплексы, связанные с этим шрамом.
— А что такое подкова?
У них в заповедниках были лошади, но ей впервые довелось услышать, что когда-то приходилось их подковывать. Потом он добавил, что, к сожалению, подкова была ослиная, так что и счастье ему выпало ослиное. Однако Циана не поняла шутки.
— А это что, какой-то обычай?
— Какой там обычай! Просто, когда я был маленьким, меня лягнул осел.
— Настоящий осел? — восторженно пискнула Циана, будто нет на свете большего счастья, чем получить отметину от ослиного копыта.
— Другие ослы лягаются иначе, — сказал он, и снова двадцать четвертый век не понял век двадцатый.
— Можно мне потрогать ваш шрам? — протянула руку девушка из двадцать четвертого века и грустно вздохнула. — А у нас уже невозможны никакие шрамы. У нас есть очень эффективные средства для регенерации кожи, так что любой шрам исчезает бесследно.
Шрам на лице мужчины покраснел, хотя девушка еще не успела его коснуться. Да и все лицо его залилось краской, так что шрам почти слился с общим цветом лица.
— Вам в самом деле нравится? — смущенно шепнул мужчина из двадцатого века и зажмурился в ожидании ласки.
— Сначала я подумала, что это какой-то отличительный знак. Ведь когда-то рабам выжигали клеймо, чтобы не могли бежать. Но так тоже хорошо.
— Ну и путаница же у вас в голове, коллега! Ваше счастье, что вы не сдаете мне экзамен! — засмеялся он, а девушка встревоженно вскочила.
— Конец контакта!
— Извините, не понял, — переспросил неприятно удивленный кандидат исторических наук.
— Я сказала: конец контакта. Мне нужно возвращаться. А вы слишком хорошо рассказываете. Для историка это опасно. Все-таки он должен полагаться больше на очевидные факты, а не на собственное воображение, — снова посмеялась она над его предыдущей сентенцией.
Ей было приятно дразнить его, а это лишний раз доказывало, что, возможно, она влюбилась.
— Останьтесь еще ненадолго, прошу вас! — пошел он за нею следом.
— Нельзя. Если при программировании обратного полета не удастся скрыть этот час, — пиши пропало, провалилась на экзамене.
Кандидат наук не понял девушку, но это ему было простительно, ведь он ничего не смыслит в темпоральных машинах.
— Разве этот час не был прекрасен, зачем же его стирать?
Видимо, ей тоже этого не хотелось, поэтому она пустилась в подробные объяснения, что это ее первый самостоятельный учебный полет, что ей надлежало привремениться где-то совсем в другом месте (он не сразу сообразил, что машина времени не приземляется) и что она должна была немедленно отправиться обратно, не вступая ни в какие контакты с эпохой, в которую она попала случайно. Но только лишь выпалив все это, она поняла, какую жестокую ошибку совершила.
— Но я вас очень-очень прошу, не верьте этой нашей встрече! Скажите себе, что все это сон, иначе вы вообразите, что сошли с ума, и будете страдать!
Он с жаром схватил ее за руки.
— Циана, уничтожать события для историка — кощунство! Неужто сердце позволит вам стереть час, в который я познал любовь?
У девушки на глазах выступили слезы, так очарователен был этот архаический способ признания в любви.
— Да, наша встреча поистине принадлежит истории! Но это история, на которую человечество не имеет права.
