— Но он стонет с самого начала, все эти годы, а битва, если даже уже началась…
— Время — также не часть их Формы. Там нет ни «начала», нет «теперь» и «тогда».
— Значит, все они —
— А вообще — они ли?
— Акер!
— Эти песни страдания… Кратистобоец нанес ему удар, он умирает, то есть — распадается его Субстанция. Наверное, именно поэтому мы его и видим-то — каким бы его ни видели, именно поэтому столь половинчатой, слабой Формой обладает Сколиодои на Земле, именно поэтому не поглотило земную сферу. Кратистобоец нанес удар, человек побеждает нечеловеческое.
Акер Нумизмат заглядывал с террасы башни внутрь кратера, снимал показания установленных по окружности хронометров. Ему все проще удавалось поверить в безумные гипотезы. Скажем, Кратистобоец воистину войдет в сердце Искривления, внутрь Арретесового Флота, доберется до кратистоса адинатосов. Скажем, даже убьет его. Каковы шансы, что после этого эстлос Бербелек вернется в то самое место и в тот самый момент, из которого вышел, что попадет в ту же Форму пространства и времени? Что не выйдет, например, в мир адинатосов? Или на самом деле никуда? Или сюда, в Обращенное Узилище? Или куда бы то ни было и когда бы то ни было?
Чем дольше он об этом думал, тем сложнее ему было сосредотачиваться на страшной очевидности. Он вспомнил, с какой легкостью эстлос Бербелек вошел и вышел из кратера, из морфы адинатоса-узника, как она сошла с него, почти не оставив следа. Вспомнил рассказы гиппирои, поймавших того адинатоса, о его появлении на Луне и о марше к Лабиринту. Вспомнил самого господина Бербелека.
Наконец, софистес полез в карман и вытащил старую, тяжелую монету. Провернул ее в костистых пальцах. На аверсе — Госпожа; на реверсе — Лабиринт. Наверняка любопытство будет последним, что он утратит из морфы; прежде перестанет быть Акером, чем софистесом. Он еще пытался в последний миг убедить себя в необходимости вернуться в обычную старость, в человеческую неловкость. Но убедительные аргументы находились чрезвычайно тяжело, эта морфа могла дать ему уже немногое. Возможно, он просто не выспался… А значит, лучше прибегнуть к опробованному методу. Подбросил монету. Не без усилия поймав золотой кругляш, взглянул на его сверкающую поверхность. Лабиринт.
Он оглянулся на башню — никто не смотрит, Хиратия исчезла уже миг назад. Старик побыстрее привел в движение меканизм помоста, защелкивая на зубчатых колесах большую перпетуа мобилиа. В скрежете перекладин, маховых колес и цепей начал спускаться к насыпи кратера. Акер натянул на лицо маску аэромата и, стискивая в потной руке древнюю монету, вступил на помост. Даже не стал ждать, пока тот остановится.
То, что не было ни тучей пыли, ни туманом, ни песчаной бурей, ни стадом анайресов, то Заключенное, от которого он не мог уже оторвать взгляда — ощутило ли его приближение? — теперь раздулось, словно вдохнув полной грудью воздух пиросовой атмосферы Луны, и принялось двигаться к шлаковому холмику, по склону коего съезжал Акер Нумизмат.
Песнь адинатоса сделалась сильнее и явственней.
— Иду, кириос, — сипел софистес. — Уже иду.
Сухая, сожженная почва Луны хрустела под его стопами. Со стороны башни он услышал голоса — еще не крики, но кто-то точно вышел на террасу, сейчас заметит опущенный помост, взглянет сквозь Пытовню. Софистес не оглядывался.
Стена Субстанции хаоса надвигалась на него все быстрее. Он же закрыл глаза, остановился, ожидая в неподвижности. Не хотел обмануться эффектной какоморфией, слишком верным свидетельством людских глаз, — впрочем, ими ему больше не придется пользоваться. Дышал медленно, в ритме оборотов воздушных лопастей аэромата; те еще работали. Подумал, распознает ли момент, когда господин Бербелек заключит его в свои объятия, поприветствует арретесовым поцелуем. Почувствует ли он. Ведь если тот, кто чувствует, и то, что чувствуется, подлежит одновременному изменению…
Ну уже, думал он нетерпеливо, уже суличилось, уже должно суличиться, не шишу их круков, а и аэромат уже не шумнит, сейчас, а я дыдшу? Воздух, велчет, вчелет, чевлит — айх, не болят ноги, не болит говлова, чейчас, моя говлова, нужно сокнуться, нононон как — чечас, чечас, задубу, худел возхуднуть, но нерд алэра, алэра! Чобы повязвать, это я, это возу Блебелека, не гому жуть бес вохдоза — гапардин Белбеблеле, блеблеблеблеблелблелебелелелбелеелеле!.. Икат, коночился! Найвир чусвует забои, и в лепичикле, в жажной корбите, как кроится, обилт, хириё, хириё, гомбыб клинится, ереб млял лени, млеею ли я йейейейейеще. Вон мню вжинраед, никаду нейду, гимза гимом, жеду в белбелебелелелелелеле — аккоре мню яма! Аккоре мню яма! Мье бызывать! Ононононо мьяма уш базываю, во вшехишизных ревменах, трепех и вшехиза. Иллитовиджу, иллитосышлу, иллитошую, нейт. Нейт тупудей забрежих, опатных, мье таше базвуду, во квёсдах отлажны, во шалом козмозесе, шалом лисе: трепре! Икьюж мыболко шон, облаз, обьяз, умавшев, нашевда возём: гападинбелбеблеблелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелелееелелелеелелелелелееелеелелелллелелелелелелллелелелелелеллеллелееееелеллелелллелелелллллелеелеелелеллллллелелелелелелеллеллеллеее
Господин Бербелек облачается в эфирный доспех. Не нашлось достаточно большого, лунным демиургосам ураниоса пришлось его отковать и специально настраивать под размеры господина Бербелека. На спине, над лопатками, на межэфирных костях прикреплены бутоны икаросов; он почти сгибается под их тяжестью. Между бутонами слуги закрепили кольчугу со Сколиоксифосом, при каждом движении гарда касается разогнанных фланцев доспеха. Еще вихревицы, кругошлем, господин Бербелек движениями бровей и губ поправляет под ним белую маску аэромата; два шага по эластичному язычищу, вываленному из распахнутой настежь пасти мотылька, и он ступает на край звездной бездны.
Перед ним, под ним, над ним, куда только не достает на темном звездосклоне взгляд — пылает битва. Седьмой час резни в небесных сферах, от непрестанного грохота сотрясается даже «Мамерута», уши у всех залеплены воском, общаются жестами, раздирающая череп какофония несется сквозь эфир, и, кажется, сотрясается даже сфера неподвижных звезд. «Мамерута» идет отвесным курсом сквозь огонь битвы, горят порванные крылья, скрежещет и стонет вьющаяся конструкция, трудно удержать равновесие на гладком язычище. Астролог Лабиринта в последний раз указывает азимутные звезды, господин Бербелек поднимает руку, дулосы дергают за боковые пиросети, по язычищу проходит вибрация, волна жара от близкого пиросника нарушает обороты мотылька, кто-то выпадает из его пасти, панический крик тонет в шуме битвы… Господин Бербелек прыгает в бездну.
Падает. Напрягает морфочувствительные икаросовые кости, ураниосовые микромакины изменяют орбиты связок, и крылья тотчас начинают разворачиваться — раз, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, плоскости ажурной тени раскрываются позади него из мастерски сложенных бутонов, с каждой секундой все быстрее. Двадцать секунд спустя они распростерлись уже почти на половину стадия; падение к центру мира, к невидимой Земле, остановлено. Легким напряжением морфы он теперь будет управлять углом наклона крыльев, выхватывая ураниос лишь из тех эпициклов, что вознесут его к выбранной цели.
Цель — он не спускает с нее глаз. Несколькими минутами раньше туда ушли два эннеона Герохариса, расчищая путь для господина Бербелека — по крайней мере, ту его часть, что смогли бы расчистить; вместе с ними, под знаменем внука Госпожи, пошла в бой Аурелия Оскра. Икаросы не суть однотонно темные: если хорошенько присмотреться, можно заметить легчайшие узоры, вытравленные в крыльях, симметричные петли вен аэрогесовой алкимии — разные для разных отрядов Наездников Огня. Господин Бербелек высматривает риттеров Герохариса. Туда. Он проверяет положение созвездий, означивающих дорогу к просчитанному астрологами сердцу Искривления. Туда. Напрягает икаросы. Изменение направления полета означает изменение высоты и силы звука, с каким космический эфир сталкивается с эфиром доспеха, — самые лучшие навигаторы правят кораблями с закрытыми глазами, вслушиваясь только в музыку небесных сфер.
Слева, над плечом у господина Бербелека, — горящий Юпитер. Планета размером с половину Луны, а с этого расстояния — размером с африканское солнце горит уже пять часов. В нее попал рикошетом исключительно сильный пиросник, от этого на ее поверхности взорвались алкимические трансмутации, постепенно охватывая короной пурпурного огня весь Юпитер, от полюса до полюса. Этого астромеканики Госпожи не предвидели; Юпитер — узел сплетений цефер эфиро-гидоровых и эфиро-гесных, никто не предполагал, что сие возгорится. Теперь за ним тянется кривой хвост огня длиной в тысячи стадиев. Скорее всего, астромеканики Лабиринта только что открыли происхождение комет. Жар от Юпитера бежит сквозь эфир быстрыми волнами, от которых морщатся и скручиваются икаросы. В этих сферах и так немного архэ аэра, маленький аэромат веет в ноздри господина Бербелека едкой смесью бедных Воздухом цефер.
