Курс оставался неизменным, но все прочее в рисунке неба менялось. В чем более высокие сферы они восходили, чем дальше от Земли, тем быстрее — при сравнимой угловой скорости — становились волны эфира. Если бы крылья лунных ладей могли перехватывать и передавать кораблям всю скорость ураниоса, флот перемещался бы в полном соответствии с кружением небесных сфер (по крайней мере, настолько, насколько позволял бы ему сквозьсферный курс). Однако все было несколько иначе. Узор созвездий и положение планет менялись с каждым часом.
Пока не миновали сферу Солнца, наибольшее разнообразие вносили его закаты и восходы, когда оно догоняло и перегоняло их на своем эпицикле. «Мамеруту» тогда заливали попеременно яростные бури резкого сияния и столь же резкой тьмы. Именно поэтому цеферы брони ладей, предназначенных для столь высоких плаваний, этих пузатых лунных мотыльков, были настолько черны: желая оставаться в плоскости эклиптики, они должны были пролететь мимо Солнца, сквозь кольцо огня. Флот продолжал ускоряться и, если цыганские хронометры говорили правду, достиг нынче половины скорости Солнца, сияние и мрак охватывали «Мамеруту» пятидесятичасовыми циклами.
Господин Бербелек наблюдал феномены эфира, недоступные с Земли и Луны. На границах и между сферами, где эфир наиболее разрежен, но где смешиваются и сталкиваются друг с другом эпициклы разной скорости и направления, — там возникали самосущие, самородные квазиживые перпетуа мобилиа. Не анайресы — но нечто им подобное. Ангелы, даймоны неба, сплетающие в своем кружении цеферы нечистого эфира. Софистесы Лабиринта говорили, что се «цеферы уроборосовые»: единичные частицы столь длинные, со столь сильным Числом, что охватывали собой целый эпицикл — раскаленный круг в стадии диаметром. Господин Бербелек высматривал их сквозь темные оптикумы со страстью охотника. Здесь, в высоких царствах, даже даймоны обладали формой совершенных геометрических фигур.
Он наблюдал, как после прохождения флота на орбитах эфира возникают новые, случайные эпициклы ураниоса, выбитого из своего извечного вращения. Пока что видимые слабо и только в определенное время, когда Солнце освещало их под определенным углом, верно, позже вырастут, захватив побольше дисгармоничного пемптон стойхейон. Возможно, именно так некогда появились планеты — среди астрологов бытовала и такая ересь.
Он наблюдал, глядя между стоп сквозь темную броню «Мамеруты», за уменьшающейся с каждым днем Землей. Шар, арбуз, яблоко, арфага, косточка, точка. Ибо где-то глубоко в голове господина Бербелека всегда торчала эта вот мысль, как кривой гвоздь, вбитый в основание черепа: не вернусь, не вернусь, се вид последний.
Он наблюдал за учениями гиппирои, за маневрами Наездников Огня в чистом эфире. На втором месяце полета Герохарис, Огонь-в-Ее-Ладони, провел учения по обходному маневру, генеральной атаке, которая произойдет, когда Цветок закроется, когда короны кратистосов захлопнутся вокруг Сколиозы. Гиппирои прицепили к своим доспехам икаросы и выроились из ладей в межсферный эфир. Важна была координация маневра на столь большом пространстве — операция, которую дотоле никогда не проводили, поскольку не было необходимости реализовывать в космосе тактики столь сложные, даже в столкновениях с адинатосами до сего времени ограничивались точечными ударами, рейдами сквозь какоморфию и постановкой заградительных пиросников. Об отработке этого последнего элемента пока что не могло быть и речи, а стало быть, астромеканикам оставалось практиковать искусство молниеносного обсчета смертельной астрометрии небес на абаках и тригонометрических таблицах.
Единственное, что господин Бербелек мог видеть сквозь затемненный оптикум, был медленный танец риттеров пироса, пространственная гармония триплетов, эннеонов и фаланг, как они развертывались на фоне звезд в симметричные композиции теней, линий и плоскостей космического фронта, в молчаливую поэзию военной математики. Икаросы, полупрозрачные крылья с наилегчайшей нумерологией, раскрывались за спиной гиппирои на десятки, сотни пусов по мере того, как риттеры переходили на более быстрые эпициклы, более резкие траектории и выхватывали все более густые волны эфира. Вскоре звездосклон заполнился раскаленными абрисами теневых бабочек, их огромных крыльев, вырезающих в сфере неподвижных звезд угловатые пятна тьмы. Проведение подобного маневра требовало необычайной согласованности в астрометрической навигации не только для того, чтобы гиппирои не врезались друг в друга, не зацеплялись икаросами, но и чтобы не летели на одних и тех же эпициклах; а в огне битвы все это усложнится тысячекратно.
Кратистобоец наблюдал за ними часами. К нему заходили какие-то гегемоны гиппирои, передавали рапорты. Он подтверждал приказы Герохариса. Когда над головой «Мамеруты» вращался калейдоскоп армии эфира, когда в свете Солнца, проходящего под брюхом мотылька, поблескивали доспехи Наездников Огня, серебряные звезды, почти мгновенно исчезающие во мраке, — господин Бербелек думал: вот мое войско. Вот мое войско, вот мои солдаты, моими будут битва и триумф или поражение человека, и Форма мира — я, мне, через меня, для меня, во мне, мной.
21 Октобриса Лунный Флот начал входить в сферу Юпитера, Цветок принялся раскрываться с геометрической точностью пифагорейской кости. С момента, как он отослал последние приказы к восходящим в свои эпициклы армадам, господин Бербелек не заглядывал уже в Слепой Глаз. Выбросил карты и астролябии, прекратил совещания со штабными, Аурелия не встречала его больше в коридорах и внутри «Мамеруты». Черный мотылек мчался, раскинувши на стадии крылья, подгоняемый к своей цели плотной волной эфира, и здесь ничего уже было не изменить, не придумать ничего нового, стратегия Кратистобойца исполнялась.
Только единожды, 25 Октобриса, когда, проходя мимо каюты дяди, она взглянула вверх головы мотылька, под прямым углом к оси оборота ураниосовой ладьи, Аурелия заметила в темном хрустале неясное отражение фигуры Кратистобойца. Тот стоял, склоненный, упершись лбом в стену, с правой рукой, поднятой к лицу. Сперва она подумала, будто он вцепился зубами в ребро ладони, так ей показалось; потом увидела в хрустале отражение белизны, нечто, подобное маленькой трубочке. Прижимал ее к ноздре. Возможно, он и сам, в свою очередь, заметил отражение Аурелии, ибо опустил руку, выпрямился, отвернулся и отошел энергичным шагом — высокая, плечистая фигура в перспективе маслянистой тени.
Никогда более она не узрела господина Бербелека.
* * *
Он не мог спать. Этот вой, этот завывающий стон, этот плач, разносящийся над темными скалами Луны, — всякий раз будил Акера едва-едва через десяток минут. Точно адинатос только и ждал, пока старый софистес приготовится ко сну, точно чувствовал момент, когда тот в сон проваливался, — и тогда резонанс арретесовой песни сызнова бьет в башню. Акер не спал уже несколько сотен часов. Что в молодости не стало бы серьезной проблемой, теперь, когда в нем брала верх морфа первичная, животная, память тела времен Земли, когда ритм жизни отмерялся быстрыми восходами и закатами Солнца, — теперь невозможность заснуть становилась истинной пыткой. Как от чрезмерного усилия болят и отказываются служить мышцы, так и лишенный отдыха разум вырывался из-под контроля.
Акер часами шкандыбал по башне, вверх и вниз по ступеням и наклонными плоскостями, и вокруг затворенных залов, от окна к окну, и вокруг башни, и вокруг кратера Отвернутого Узилища, вокруг Пытовни, с пофыркивающим аэроматом, натянутым на лицо, все дальше и дальше, пока Хиратия не отправлялась за ним вслед и не приводила назад силой.
— Он не дает мне спать, не хочет позволить мне заснуть, — повторял он, а проведывающие его софистесы и гиппиресовы стражники Узилища понимающе переглядывались.
Хиратия находила в том источник злобного удовлетворения.
— Значит, теперь слышишь? — иронизировала она. — Теперь понимаешь, как он страдает?
— Это отзвуки битвы.
— Что?
— Зажатые в клещи под аурами человеческих кратистосов, они сражаются за жизнь.
— О чем ты говоришь?
— Время и пространство, они ведь тоже принадлежат Форме человека. Так уж мы воспринимаем мир: если что и существует, то существует в пространстве и времени; где-то, когда-то.
— Так этот узник, и те из Сколиодои Земли, и их эфирный флот — все адинатосы на самом деле пребывают в одном месте? Это ты хочешь сказать?
— Нет! Не понимаешь? «Место» вообще не часть их Формы, не о всяком бытии можно сказать, что оно где-то пребывает. Где пребывает воображаемый тобой город, мертвые в твоих воспоминаниях, предметы, о которых думаешь, которые тебе снятся? Ни нигде, ни везде, их нет ни здесь, ни там, они не в твоей голове и не вовне.
— Но он стонет с самого начала, все эти годы, а битва, если даже уже началась…
