оживем, и, глядя на оставленные нами на земле следы нашего пребывания, взвешивая наши добрые и злые дела, принимая во внимание нашу способность к покаянию или ее огорчительное отсутствие, Божественное правосудие решит, в какую область потустороннего мира выписать нам направление. Поселят ли нас в Рай с возможностью бесконечно радовать сердце близостью Создателя или отправят в ад, где трещат в вечных кострах вечные дрова, кипит, не выкипит в котлах черная смола, свисают цепи, веревки, крючья, бегают озабоченные черти и веселые чертенята, где слышен вой бездны и где плач, и стон, и скрежет зубовный. Жутко, братья и сестры; жутко; оторопь берет, губы немеют, и лишь в робком сердце теплится крохотный огонечек надежды, что, быть может, не совсем, не до предела закоснели мы в своей мерзости, что не до конца исчерпали милосердие Неба и что – подай, Господи! – удостоимся если не Рая, то хотя бы Чистилища.
Но тут слуха нашего достигают гневные голоса из-за стен все-православной святыни, дорогой нам Троице-Сергиевой лавры, где собраны лучшие наши молитвенники, где подрастают всеведущие старцы и где на железной двери в южный придел Троицкого собора видна круглая дыра от польского ядра, отметина 1608 года, из которой тянет знобящим сквознячком столетий. Отчего вы гневаетесь, отцы и братья? Медный твой лоб, слышим мы, в который тебе раз изъяснять, что нет никакого Чистилища, а есть Рай и Ад, а желаешь Чистилища, ступай в католики и вместе с ними гореть будешь в геенне огненной. С псами-рыцарями немецкой крови, которые с мечом пришли и от меча и погибли. С поляками, которые явились нашу святыню разрушить. С французишками, желавшими погубить православное наше Отечество. Ученый и ничему не научившийся, ты еще и вторить будешь католикам, что Дух Святый не исходит от Сына, а только от Отца. Вот тебе, бл…дин сын, Чистилище; вот тебе, Иуда, кривое исхождение; вот тебе, порождение ехиднино, твое вольнодумство! Ступай на свою блевотину. Горько нам. Обидно до слез. За что?! Только тогда жива мысль, когда она свободна. Разве можно доподлинно узнать, есть ли Чистилище или его нет? Если Данте описал Чистилище в таких подробностях, какие доступны лишь побывавшему там человеку, то отчего не довериться его свидетельству? Поэт – любимое дитя Бога, которое Он возносит в такие выси и которому открывает такие бездны, о каких не по силам даже помыслить рядовому уму. В конце концов, никто из побывавших там – даже Лазарь, вообще не проронивший ни слова о том, что он повидал за гробом, с кем беседовал, кого встретил – или онемел он от ужаса? – не сообщил после благополучного возвращения, есть ли Чистилище или его нет; как, впрочем, нет неопровержимых данных о существовании Рая.
Гм. Глубокая задумчивость охватывает нас. Неужто через две с лишним тысячи лет мы уподобимся Фоме и будем настаивать, чтобы нас хотя бы на пять минут допустили в Рай, дабы затем с чистой совестью свидетельствовать, что сад, река, райские птицы и проч. – все это существует и готово принять новых обитателей в неограниченном количестве. Разве мало слов Господа нашего, Иисуса Христа, с которыми, будучи на Кресте, Он обратился к Дисмасу, благоразумному разбойнику, распятому по правую от Него руку? Ныне же будешь со Мною в Раю, сказал Господь, и разве этого недостаточно, чтобы наличие Рая ни у кого и никогда не вызывало сомнений? А Павел, апостол, что говорит? Знаю, сообщает он, о таком человеке, что восхищен был в Рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать. Он не просто передает чей-то рассказ – сам он и был этим человеком и сам он побывал в Раю и теперь о том свидетельствует. А Иоанн в своем Откровении разве не говорит о древе жизни, которое посреди Рая Божия? И все наши великие подвижники, святые отцы, благочестивые наставники и прозорливые духовидцы разве не оставили нам свои умозаключения о Рае и даже подробное его описание? Взять хотя бы Андрея. Нет, это не тот Андрей, о котором вы, верно, подумали, – не апостол Господа, Андрей Первозванный, совершавший превосходящие всякое воображение чудеса наподобие воскрешения растерзанного голодными псами мальчика; не Андрей Критский, дивный поэт, автор Великого покаянного канона, от проникновенной силы которого сами собой бегут по щекам слезы; и не симбирский, Андрей Ильич Огородников, юродивый Христа ради, который мог безо всякого для себя вреда поцеловать кипящий самовар, взять в руки раскаленную подкову и безошибочно предсказать какому-нибудь рабу Божьему скорую кончину; речь о том Андрее, юродивом, в незапамятные времена проживавшем в граде Константинополе, который в одну лютую зиму, промерзнув до костей, приготовился отдать душу Богу, но вместо того восхищен был в Рай, где много замечательного увидел и, вернувшись, обо всем обстоятельно рассказал. Высокие деревья, река, бегущая посреди садов, множество птиц и в довершение всего встреча с Иисусом Христом – вот в очень кратком изложении его отчет о пребывании в Раю. Честно говорим, что смущает нас его избыточная красивость, некий чрезмерный восторг, преувеличенная сладость, от которой в конце концов становится нехорошо во рту. Скорее всего, язык, чувствуя свою немощь перед невообразимой реальностью Рая, поневоле прибегает к самым высоким степеням изображения прекрасного, чем вселяет некоторое недоверие даже у таких простецов, каковыми, несомненно, являемся мы. Гм. Но что же мы скажем в итоге? Есть или нет? И так ли уж нужны нам бесспорные доказательства? Не лучше ли и в некотором смысле не правильнее ли будет сказать о Рае, что это высшая мечта страждущего человечества, и мечта столь давняя и неразрушимая, что сама по себе стала второй действительностью, которая подчас бывает вернее первой. Что же касается Ада, то, по нашему мнению, всякие споры, догадки, столкновения мнений здесь излишни. Ад существует. Откуда такая уверенность? Из длительного изучения жизни. Человек зачастую являет нам такие примеры мерзости, злобы и лжи, что было бы несправедливо, если он избежит посмертного воздаяния.
И все-таки: трепетать ли нам от близости смерти? хранить ли пред ее лицом олимпийское спокойствие? или встречать ее с улыбкой на мертвеющих устах? О смерть, твое именованье нам в суеверную боязнь. Ты в нашей мысли тьмы созданье, паденьем вызванная казнь! Непонимаемая светом, рисуешься в его глазах ты отвратительным скелетом с косой уродливой в руках. Это начальные строки великого стихотворения Евгения Боратынского, поэта, оказавшегося несколько в тени Пушкина и к тому же затоптанного неистовым Виссарионом, но некоторыми своими стихотворениями преодолевшего сокрушительную власть времени. Ты дочь верховного Эфира, говорит поэт, к
