хотя оно звучит странно для моего уха, но мне нравится. Плохо только то, что я никак не могу к нему привыкнуть и часто не откликаюсь на зов. Это невежливо, и я вовсе не хочу обидеть людей, которые так добры ко мне, но ничего не могу с этим поделать.
Не помню я и своей предыдущей жизни, и даже не знаю, сколько на самом деле мне лет. Наверное, я просто сын пустыни — песка и ветра, потому что помню только это, помню четко и могу описать все до мельчайших деталей.
Помню, что появился я в темноте, и первое, что услышал — рев бури и шелест песка, потревоженного ветром. Тогда я еще не знал, что это за звуки и почему они меня окружают, но не чувствовал никакой опасности, наоборот, они меня занимали достаточное время, может быть несколько минут, а, возможно, и часов. Потом я услышал еще один звук. Высокий тонкий голос сказал мне: «Мир вам, о лежащие в могилах! Да простит Аллах нас и вас! Вы ушли раньше нас, а мы скоро последуем за вами». И я сразу понял, что где-то рядом неведомое существо приветствует меня и захотел ответить ему приветствием, но мой рот был крепко стянут какими-то путами. Тогда я попытался пошевелиться и поднести руку к лицу, чтобы избавиться от преграды. Раздался слабый треск разрываемой ткани, и я вдруг понял, что замотан в нее с ног до головы. Ткань была рыхлой и слабой, и расползалась от малейшего движения, и все-таки, чтобы высвободить хотя бы руку, мне пришлось приложить немало усилий. Потом, когда рука была освобождена, провел ладонью по груди и животу, ощутив все ту же ткань и песок, покрывавший ее густым слоем.
В это время тонкий голос вдруг вскрикнул и закричал непонятные слова, из которых я смог различить только одно «шайтан!», и начал удаляться, сопровождаемый быстрым глухим стуком шагов. Я понял, что человек, поприветствовавший меня, куда-то убежал, не подумав даже помочь мне освободиться и встать. И тогда я принялся сдирать путы с лица, не понимая, что же такое мешает моим пальцам сделать это быстро, и лишь когда услышал слабый хруст и боль, то понял, что мешают мне отросшие ногти, один из которых сломался почти у основания. Этим самым обломком я и принялся раздирать тряпье, рискуя расцарапать собственное лицо, и когда сорвал последний клочок, то прямо над собой увидел высокое чуть желтоватое небо. Высвободив вторую руку, я содрал с себя остатки кокона и попытался встать на ноги.
Я увидел, что нахожусь в неглубокой яме, заваленной грудами песка, почти сровнявшего ее с поверхностью. Над ней высились остатки какого-то ограждения, тоже почти разрушенного. Лишь в изголовье сохранилось подобие стенки из нескольких слоев грубых глиняных кирпичей, которые казались совсем ветхими. Но когда я поднялся на ноги и сделал шаг, то что-то сильно дернуло мою голову назад, чуть не свернув шею. Я глянул вниз и увидел, что стою на собственных волосах, которые настолько длинны, что концы их лежат на песке. Это было странно и, наверное, страшно. Но тогда я еще не был готов к сильным переживаниям.
Человек во мне пробуждался медленно, и пробуждение это началось с самых простых ощущений: с боли в затекших мышцах, с жжения в глазах, которые никак не хотели смотреть на мир вокруг, потому что свет был слишком ярким и ослепляющим, со вкуса песка, скрипящего на зубах и со звуков. Причем слух был настолько острым, что, казалось, я мог бы услышать даже скорпиона, ползущего по бархану. Еще я знал слова или вспоминал их. Стоило взглянуть на предмет, как память тут же подставляла мне нужное слово. Вот — бархан, вот — небо, а вот... Да, конечно же, моя яма, та самая яма, из которой я только что вылез, была чьей-то могилой, а тряпичные лохмотья — саваном. Но я же был жив, а если это так, то почему меня завернули в саван и даже похоронили? Но ответа на этот вопрос у меня не было, не было ответов и на другие вопросы, которые я задавал себе. Зато этот мир был мне знаком, точнее, я сам был единственным незнакомцем в этом мире, все остальное я знал.
Я не мог, конечно, понять почему эта моя могила находится на границе оазиса, и почему-то подумал, что там должны быть люди, которые знают, как и каким образом я очутился в могиле, похороненный заживо, и кто же я на самом деле. Но ведь там могли оказаться и те самые злодеи, что закопали меня. Поэтому, услышав голоса, спрятался за могилой, пригнувшись за глиняными руинами.
Эти люди говорили на незнакомом наречии, и я понимал лишь отдельные слова, казавшиеся бессмысленными. Но я не уловил в этих голосах враждебности или злости, скорее удивление и вопросы. Тогда я поднялся во весь рост и вышел к ним. Их было трое. Мужчина в сером стеганом халате, перетянутом красным поясным платком, черноглазый и чернобородый, и еще двое помоложе. Точно так же одетые, но поразительно похожие друг на друга — с одинаковыми хитро прищуренными глазами и насмешливой улыбкой. Впрочем, заметив меня, они тут же перестали улыбаться и умолкли. Даже казались испуганными. Но старший, даже если и оторопел от неожиданности, то виду не подал. Он приблизился ко мне и о чем-то спросил, только я не понял ни слова. Тогда он повторил вопрос по-арабски:
— Кто ты?
Мне пришлось сделать усилие, чтобы ответить. Язык не слушался, а губы совсем онемели, и я смог выговорить лишь одно слово:
— Человек.
И собственный голос показался мне невыносимо слабым, словно шелест листьев в тихую погоду, но он услышал.
— Как твое имя? — снова спросил он.
— Не помню.
— Как ты здесь оказался?
— Не помню.
Он продолжал расспрашивать, но меня вдруг охватило какое-то равнодушие ко всему. Закружилась голова и померк свет в глазах. Захотелось опуститься на песок и заснуть. Остальное помню как в тумане.
Помню, что меня отвели к какому-то шатру, где были еще люди, но немного. Помню, как делали что-то с моими волосами, помогли вымыться и одеться. Полностью я пришел в себя только после того, как сумел выпить пиалу верблюжьего молока, хотя вначале подумал, что глотать тоже разучился.
Вот так я попал к караванщикам, а добрый караван-баши Карим назвал меня своим сыном. Идти мне было некуда, поэтому я отправился с ними в Мерв.
Но
