— Какой холод! какой холод! — раздалось со всех сторон.
Наступившую тишину прервал громкий треск, как будто лопнула стена.
Все вздрогнули.
Денисова тяжело, надрывно застонала…
— Динь–динь–динь, — раздались высоко в воздухе странные звуки.
— Удары стали о сталь, — пояснил генерал.
С шуршанием посыпались сверху разорванные на мелкие куски бумажки. Не успели сеансирующие опомниться от неожиданности этого явления, как над столом внезапно вспыхнули и забегали яркие звездочки… одна, другая, третья… и так же внезапно погасли, а над головами сидящих протянулась светлая, колеблющаяся нить, как бы соединяющая обоих медиумов — Прайса и Денисову.
Вдруг… Бух!.. упало что–то тяжелое.
— О–о–ох! — не то простонала, не то вздохнула Денисова.
— Кончим, пожалуйста! — раздались дрожащие женские голоса.
— Невозможно, медиум в трансе, — спокойно, но твердо заявил Сталин.
Холод… Треск… Шорох…
Вдруг из соседней комнаты полились торжественногрустные аккорды похоронного марша Шопена.
— Какое мастерское исполнение. Кто это у вас играет, Зинаида Николаевна?
— Не понимаю! — искренне удивилась хозяйка. — В доме, кроме прислуги, решительно никого нет.
Вдруг в гармонические аккорды стали вторгаться посторонние ноты, звучащие резким диссонансом. Торжествен — ное темпо марша начало переходить в какую–то плясовую мелодию. Получалось впечатление, точно два лица, мешая друг другу, стараются исполнить каждый иное произведение.
— Забавно, — сказал Зорин. — Я бы ничего не имел против того, чтобы и мертвые гости, если только они изволят развлекать нас музыкой, пожаловали в эту комнату и поплясали при свете своих фосфоресцирующих глаз и под звук костей вместо кастаньет.
— Ой, не накликайте! — зашептали его соседи.
За цепью задвигались молочно–белые фигуры, ясно выделявшиеся на темном фоне комнаты. Распространился какой- то странный удушливый запах.
Под столом, тяжело дыша, завозилось что–то большое.
— Ай… ай! — прорезал воздух крик нестерпимой боли.
— Холодные руки душат! Хватают!
— Огня! Спасите!..
Гам… Крик… Суета…
Как испуганное стадо, кинулись все к запертой двери.
Зашуршало, завозилось в углу…
Дрожащими руками нащупал Сталин электрический фонарь, и в комнате вспыхнул красный свет.
Виссу удалось, наконец, отомкнуть дверь в освещенную залу.
Денисову едва привел в чувство случайно вернувшийся домой доктор.
Прайс оказался по прежнему крепко связанным.
Рояль был замкнут, и никто из прислуги не слышал музыки.
— Что с вами случилось? — бросился Захаров к m-lle Дурново.
— Меня что–то холодное обхватило за шею и укололо, — чуть слышно прошептала смертельно бледная девушка.
На шее у нее оказалась крошечная ранка, и струйка крови окрасила светлое платье.
Квартира Плевиных носит явный характер сборов на продолжительный выезд.
В приемных комнатах затянуты кисеей дорогие картины, сняты ковры, покрыта чехлами мебель.
Поздняя ночь. Все спят крепким сном усталых людей. Уснул в своем кабинете и Иван Афанасьевич — за последнее время измучился и он. Только что закончил, и как всегда удачно, трудную защиту, спешно подготовил и передал своим помощникам оставшиеся дела и — самое трудное — уговорил жену уехать в Крым.
Согласилась она поехать на один месяц, — ну, да только бы увезти ее отсюда, а там… На этом «там» он и уснул.
Тихо и в большой спальне, но не темно. Отдернуты тяжелые шторы, широкой волной вливается в комнату свет луны. Тускло поблескивают в углу туалетное зеркало и хрусталь безделушек, оживают цветы пушистого ковра, раскинувшегося пестрым узором во всю ширину комнаты.
Захватил луч луны и угол большой кровати, скользнул по снежно–белому батисту подушек, посеребрил матовый шелк одеяла и мягко залил лицо спящей.
Но не спит Надежда Михайловна. Широко открыты синие глаза, и только они живут и горят, и сверкают. Бледное исхудалое лицо спорит своей белизной с кружевным бельем. Тяжело дышит грудь, рука нервно мнет шелковое голубое одеяло.
Итак — завтра она уезжает. Последняя суета в доме, речи, пожелания, цветы на вокзале и… прощай, прости надолго Борина могилка.
Остается няня. Она будет у него ежедневно, не погаснет лампада в его часовенке, не умолкнут и рыдания, но уже не мать обхватит руками мраморный крест и забьется у ног распятого Спасителя с грешным вопросом: за что? за что?
Тихо, покорно станет на колени старушка–няня и польется ее бесхитростная молитва к Тому, который сказал: «Придите ко мне все труждающиеся, и Аз упокою вы».
«А я разве мало страдала и билась у Его ног? Где же покой? Где Твое обещание?»
Из истерзанной груди вырывается горький смех:
— Нет у меня ни веры, ни смирения, как нет у Тебя справедливости и милосердия! Для чего отнял Борю? Для чего нужно было послать такую страдальческую смерть этому ангелу на земле? Для чего?… За что?… Кому это нужно?!
Повернулась лицом в угол комнаты, где тихо теплилась лампада у образа Божьей Матери — всех скорбящих радости.
Это нянина рука оправляет перед ней лампаду, неугасимую со дня смерти Бори.
Кротко смотрит Святая Мать на грешную страдалицу.
— Ведь у нее, как у меня, разрывалось сердце на страшной Голгофе, и Она судорожными руками обнимала крест, на котором страдал Ее распятый богочеловек-Сын!.. Но когда с высоты креста раздались слова: «Да будет воля Твоя, Господи!», низко, покорно, до самой земли склонила голову Святая Мать…
— Святая Мать!
Вскочила с постели Надежда Михайловна и забилась в рыданиях, бессильно упав на ковер.
Затихла… Бескровные губы страстно шепчут мольбу: «Помоги, помоги!»
Под колеблющимся светом лампады ожил лик Богоматери, и ласково, кротко смотрят глаза.
Надежда Михайловна встала, зябко закуталась в мягкую фланель капота и без мысли ходит по комнате. Мягкий ковер заглушает и без того неслышные шаги.
Взглянула на дверь с опущенной портьерой: это дверь в Борину комнату. Она обещала мужу не ходить больше туда ночью и, от соблазна, отдала вчера ему ключ.
Завтра, при свете дня, под шум–говор людей, простится она с дорогой комнатой и замкнут ее детку одного надолго, надолго! Няня не пойдет туда плакать о Боре. Она говорит, что нельзя тревожить безгрешную душеньку, что материнский страстный призыв связывает его с землей и не дает улететь на небо.
— Если грешу, — пусть! Но неужто причиняю ему страдания, делаю зло, не отпускаю с земли его душу? Я уеду… уеду!.. но не могу сдержать слова и не увезти ничего из его вещей. Нет… не могу… не могу… Это выше сил! Но что взять?.. Все одинаково дорого.
Остановилась, задумалась.
Исхудавшей рукой провела по лбу, по глазам:
— Решено… Беру с собой костюмчик, в котором его принесли в роковое утро. Но где же он?
Вспомнила: он там, в детской, небрежно брошен на бельевом шкафчике.
Его нужно взять, нужно!..
Но как? Днем — не позволит муж, а ночью? Остался только кружной путь через все комнаты, коридор и комнату Коли, а туда, со смертью Бори, перебралась няня.
Чуток сон у старушки. Вот разве только измучилась с укладкой. Все ведь старается уложить и убрать своими руками, за всем доглядеть. Не доверяет чужим людям. Славная…
— А как хорошо там за дверью! Я там часто и слышала и видела своего мальчика, и не всегда больного, страдающего… Нет…
— Папин бутуз! Мой ненаглядный красавец! Вот и отвык от своего «мне все равно». А как хорошо произносил это его пухленький розовый ротик.
— Боря мой!.. мальчик мой! Боря мой, Боря!..
— Ма–ма…
— Что это? Галлюцинация? бред?
Затихла, чуть дышит. Живут только глаза и слух, напряженный до боли. Нервно колотится сердце…
Гулко–протяжно забили старинные часы в столовой.
Вся встрепенулась… Что это? Похоронный звон?.. Опять по Боре?..
— Боря, Боря мой!
— Ма–ма! — тихий, но ясный призыв из–за двери.
Забыла все — свое решение, обещание, слово.
По залитой лунным светом квартире беззвучно, белой тенью скользит Надежда Михайловна. Неслышно открыла дверь колиной комнаты. Спокойно, крепко спят — мальчик и няня.
Еще несколько шагов, еще одна дверь, и она у Бори.
Темно… Но ничего, она знает здесь каждую пядь.
Глубоко, жадно дышит. Чудится ей, что здесь все пропитано ароматом детского тельца.
Протянула руку, уверенно нащупала костюмчик Бори и с дорогой ношей благополучно вернулась к себе.
Бережно разложила его на одеяле, благоговейно, как перед святыней, опустилась перед ним на колени и покрыла его безумными поцелуями.
Что это за комочек попал ей под руку?
