Я принял из его рук листок. Это был список, напечатанный на машинке с двумя десятками фамилий коммунаров – но без номеров отрядов, к которым те приписаны. Вместо этого напротив каждого были указаны возраст и ещё какая-то дата. День рожденья? Нет, год у всех один и тот же, тысяча девятьсот двадцать девятый. Ага, судя по строчке с моей собственной фамилией – это дата прибытия в коммуну.
Больше ничего необычного в этом списке я не заметил - если бы не одна деталь. В углу оттиснут бледно лиловый, до боли знакомый штамп. Я наклонился к ящику, посмотрел на список книг, потом перебрал несколько томиков, обращая внимание исключительно на задние стороны обложки. Так и есть – «Специальный отдел ОГПУ». К гадалке не ходи, если рассмотреть с лупой и при хорошем освещении, то окажется, что и оттиск с одного штампа.
Стук в дверь прозвучал в библиотечной тишине подобно грому с ясного неба - кто-то дёргал за ручку, силясь открыть со стороны коридора дверь. Мы вскочили и замерли, испуганно глядя друг на друга
…Спалились? Хорошо хоть, щеколду догадался задвинуть…
Звук изменился. В замочной скважине со скрежетом провернулся ключ, раз, другой. Потом ручку снова задёргали, но щеколда пока стойко сопротивлялась попыткам взлома. «Интересно, надолго ли её хватит? - мелькнула мысль. - Будь на той стороне кто-нибудь посильнее и понетерпеливее библиотекарши Клавы – обязательно оторвалась бы. Но что, скажите на милость, понадобилось этой дуре в библиотеке посреди ночи?
Я щёлкнул выключателем, свет погас. Я подхватил с пола ящик - список с фамилиями мешался, и я машинально сунул его в карман - и мы с Марком тихонько, на цыпочках, вышли в читальный зал.
Ручка продолжала с дребезжанием дёргаться. Вот ведь упрямая… Сейчас Клава сообразит, что тут что-то не так и побежит за помощью, и тогда у нас останется, самое большее, минуты три. Часовой на посту, в вестибюле – долго ли ему добежать до библиотеки и разок-другой врезать по неподатливой двери прикладом?
Я осторожно, стараясь не произвести ни единого звука, поставил ящик с книгами на его законное место. Марк – вот умница, без слов всё понимает! – уже возился с оконным шпингалетом. Наконец рама распахнулась, и со двора в читальный зал хлынул тёплый ночной воздух.
Библиотека располагалась напротив актового зала, на первом этаже. Марк сел на подоконник и спрыгнул на клумбу.
- Ну что, цел?
- Ага! – донеслось в ответ. – Прыгай, тут земля мягкая, и ещё цветы...
Я оттолкнулся от подоконника и приземлился в густые заросли – кажется, это были многолетние флоксы, только-только распустившие свои бледно-розовые бутоны. Теперь, если попадёмся – к набегу на библиотеку прибавится ещё и варварское вытаптывание зелёных насаждений. Рапорт, а то и «разбор полётов» в общем кругу гарантирован.
«…Тьфу, что за ерунда лезет в голову? Была бы это сейчас наибольшая наша проблема…»
Марк подпрыгнул, стараясь дотянуться до оконной рамы.
- Брось! - прошипел я. – Всё равно заметят, закрывай, не закрывай. Давай-ка рвать отсюда когда, пока они, в самом деле, двери не вынесли!
И мы, на полусогнутых, словно заправские ночные тати, потрусили прочь от главного корпуса.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. «…Начиная с аэропланов, и кончая шарабаном…» I
…Дождик капал на рыло
И на дуло нагана
Долго плакал Гаврила
Над могилой Степана…
Мы всей коммуной уже третий день жили в «лагерях». Утренняя зарядка – босиком, выстроившись рядами на мокрой росистой траве перед отрядными палатками. Завтрак тут же, за врытыми в землю столами, сколоченными из скверно оструганных досок. Пища готовится в трёх армейских полевых кухнях – как и палатки, это подарок наших шефов-чекистов. На боку одной из кухонь, той, что на деревянных колёсах со спицами, с печной трубой, увенчанной «грибком» - в металле выдавлен императорский двуглавый орёл и цифры «1916». «Наследие империалистической войны» – шутит наш завхоз и тут же выдаёт фронтовую байку, где фигурируют «германы», такая в точности кухня и, разумеется, он сам.
…Дождик капал и капал,
А Гаврила всё плакал,
А наутро Гаврилу
Замело ГэПэУ…
Я закончил куплет, выдал залихватский аккорд, и рассевшиеся вокруг костра коммунары хором подхватили:
…По тундре, по железной дороге,
Где мчится поезд "Воркута-Петроград"
Мы бежали с тобою
Уходя от погони,
Нас теперь не настигнет
Револьвера заряд…
Получается хоть и громко, но неизменно жалостливо - как, и положено любому произведению в исполнении бывших беспризорников, коих здесь едва ли не половина. Песня эта (исполняемая каждый раз в новой вариации) успех имеет оглушительный. Здесь она неизвестна, что и неудивительно – железнодорожную ветку Котлас-Воркута начнут строить только в тридцать седьмом, да и города такого, «Воркута», ещё нет на карте – только одноимённая речка. Что до автора песни, то он не просто не сочинил её, но даже, кажется ещё, и не родился. А если и родился, то не вышел из нежного возраста, и до срока, проведённого на урановых рудниках (где эта песня, как считали «там, у нас», и была написана) остаётся ещё немало лет. Вздор, конечно - на самом деле, срока на рудниках он не отбывал, а работал там вольнонаёмным, то ли горным мастером, то ли маркшейдером.
Впрочем, какая разница? Главное, что песня зашла…
В остальном коммуна жила почти привычной жизнью: до обеда мы пропадали на производстве, а потом разбегались по территории – кто в главный корпус, в библиотеку или на очередную репетицию театрального кружка, кто на стадион, кто на озерко, купаться. Школа закрылась на каникулы. Мы с девчонками возобновили тренировки, и даже у Марка начало кое-что получаться. А вечерами все устраивались кругом у большого костра; завшколой Тарас Игнатьевич (коммунары звали его просто «дядька Тарас) приносил гитару и заводил тягучие романсы или украинские народные песни, до которых он оказался большой охотник. Ребята слушали, потом запевали и сами, как правило, обходясь без аккомпанемента. Репертуар у коммунаров своеобразный, во многом составлен из уличных и тюремных песен, а порой и из скабрёзных частушек. Дядька Тарас не протестовал и даже иногда пытался подыгрывать.
На второй вечер рискнул взять гитару и я. Оказалось, что пальцы сохранили кое-какие навыки из «той, прошлой, жизни» - не бог весть что, но классические дворовые «три аккорда, два баррэ» мне всё же удавались. Что до музыкального слуха – то им Лёха Давыдов не был обделён от природы.
И – понеслась!..
Почти всё, что я исполнял, здесь не известно по той же причине – попросту ещё не сочинено, не написано. Кроме блатного репертуара послевоенных лет, популярностью пользовались песни из моей туристическо-КСПшной молодости, вроде «Страна Мадагаскар» и «Кожаных курток» Визбора, и розенбаумовского «одесского» цикла. А разухабистая «Батька Махно» группы Любэ даже стала в нашем отряде строевой – и надо было слышать, как уже на третий день, когда отряд в полном составе маршировал на «завод», полторы дюжины пацанских глоток разом подхватывали припев, мелодия которого по такому случаю подверглась некоторой трансформации:
…Мертвые с косами вдоль дорог стоят
Дело рук красных дьяволят!
Мертвые с косами сбросили царя
Занималась алая, занималась алая…
И – хором, дружно, в ритм босых пяток, ударяющих по пыльной дороге:
…Заря! Заря! Заря!..
Но всё же, подлинным, признанным хитом стал окуджавовский «Сентиментальный марш» - его всегда теперь исполняли под занавсес костровых посиделок, неважно, под гитару, или без.
