Нагибается ниже и ниже. Тихо, бережно за плечо тронула.
— Брат мой!..
Вскочил, руки вытянул. Из широко раскрытых глаз ужас светится, зубы мелкую дробь выбивают, и даже волосы — не то их ветерок тронул, не то они дыбом поднялись.
— Сестра? Ты? ты? Боже мой! выше сил! Куда идти? Где спрятаться?!.. За что? Я тебе никакого зла не сделал, за что мучить пришла?.. Не приближайся, уйди!.. Христос с тобой … Да воскреснет Бог!..
— Что ты, опомнись! — воскликнула отшатнувшаяся от него Груня.
Сжал руки — даже пальцы хрустнули. Провел рукой по глазам, по лбу…
— Ты кто? Почто меня тронула? Подслушать?! Предать хочешь?..
— Что ты? Зачем? Лихо мне стало, душно. На вольный воздух вышла… По святым местам я…
— Лихо тебе? Душит? Мучит кто?.. — Подошел, наклонился к ней. — От кого бежишь по святым местам? — спрашивает шепотом.
— Покойника забыть не могу… а тут ты вот об землю бьешься… душа и не вытерпела.
— Что же, он тебе грозит, покойник–то? — положил ей на плечо руку, а у самого глаза как у волка горят, дыхание со свистом вырывается.
— Нет, не грозит… к себе зовет.
— Как же ты от него спасаешься?
— Больше бегу, куда глаза глядят. Летом в лес — там хорошо… одна… Никто–то твоей душеньки не видит.
— А мне в лесу боязно. Оглянешься этак, а из–за деревьев… Брр… Ну, что уставилась?! Куда идешь?
— В Киев. Схимник там, сказывают, чудеса творит. К нему припаду, в грехах покаюсь, молитвы–благословения попрошу — легче, авось, станет.
— Легче, думаешь, станет? Ха, ха, ха… — озлобленно–горько захохотал мужик. — Слышь! Я в Троице — Сергиевском монастыре молился, в Белобережской пустыне был, на Соловках слезами грудь надорвал, а они… все равно за мной по пятам ходят.
Прошептал, оглянулся… К ней ближе подвинулся…
— Ты что ж, али тож кого потерял? — тихо спросила Груня.
— По–те–рял!.. Ха–ха–ха… Ишь, баба, слово какое придумала! Я… Ну, ты… Иди своей дорогой!.. Полегчает тебе, жди… Кто нам полегчение–то пошлет?
— Бог.
— Да Бога–то нам с тобой покойники загородили. Кровь- то нас душит, заливает. Видишь, кругом даже потемнело…
— Это перед рассветом завсегда темней становится. А ты, давай–ка, помолимся вместе, — потянула она за собой на колени…
— Господи! — в страстном порыве простерла она руки. — Ты звал к себе страждущих, милость свою нам окажи. Помоги, спаси, просвети…
Как бы в ответ на эту горячую молитву, чуть забрезжила розовая полоска утренней зари.
Конец марта. Широким снопом врываются лучи солнца в большой, казенно обставленный кабинет Кноппа. Весело рассыпались по кипам бумаг на столе, шаловливо пробежали по шкафам с книгами и как бы удивленно остано- виись на двух понурых фигурах.
Что это? Вся природа оживает, звери радуются, птицы хвалу поют Господу, а тут сидит человек в кресле, облокотился локтями на стол, сжал руками голову и даже глаза закрыл, точно ему на солнышко весеннее глядеть тошно.
Другой стоит у порога, руки безжизненно свесил, в лице ни кровинки, глаза глубоко ввалились и весь как–то обвис. Но вот он тяжело вздохнул, встрепенулся.
— Так разрешите взять наряд.
— Берите, Зенин. Вы говорите, что не уверены в успехе, может, у мужика совсем не то на совести.
— Это последняя ставка, Рудольф Антонович. Если сорвется, больше меня живым не увидите.
— Стыдитесь, Зенин! Не смейте даже думать об этом… У вас на руках старушка–мать, а по слухам — и невеста. Вся ваша будущность еще впереди, — сказал, выпрямляясь в кресле, Кнопп.
Он тоже изменился за эти девять месяцев. Виски совершенно побелели, на лбу глубокая морщина залегла, глаза как–то потухли — нет в них прежней жизни и энергии.
— Старушка–мать, глядя на меня, и так, можно сказать, одной ногой в гроб стала, — возразил печально Зенин. — С провалом же этого дела будущее мое бесславно, и карьера погибнет. Что же касается невесты, то не свяжу же я юную жизнь ее с… неудачником.
— Да, проклятое, заколдованное дело, Зенин! Слава Богу еще, что удалось найти эту прислугу трактирщика, живущего как раз против Брандта, и что от самой остановки трамвая она шла за ним, завидуя его букету, а придя домой, тотчас же посмотрела на часы, так как обязана была к девяти часам вернуться домой. Благодаря этому обстоятельству удалось установить алиби несчастного Брандта и, таким образом, на нашей совести не будет лежать еще и предание суду невинного. Все это разъяснилось во время вашего отсутствия, и Брандт уже освобожден на поруки. Но неужели же поездка ваша оказалась совершенно безрезультатной, и преступник исчез бесследно?
— Я весь юг, мало сказать, изъездил: исходил, перетряс всю округу, где живет Аннушкина родня… Провалился человек сквозь землю да и только.
— Почему же вы хотите оцепить ночлежный дом Курочкина?
— Я уже две ночи с Орловским там ночую — он тоже с этим делом не меньше моего извелся. Обратил наше внимание один мужичок пьяный. Видно, что человек не в себе. Днем пьет в одиночку в трактире, а вечером к Курочкину идет. Глаза у него, как у волка, горят… На людей зверем рычит, а заснет под утро — все мечется и бредит. Да и наружность его как будто к описанию подходит. Сегодня мы решили рядом с ним лечь — не удастся ли подслушать чего.
— Смотрите, будьте осторожны — не узнали бы вас. Это опасный притон, там собираются люди аховые.
— Мы хорошо загримируемся.
— Не приходите же в отчаяние в случае неудачи. Не забывайте хорошей поговорки доктора Карпова: «Правда- де, как шило в мешке, когда–нибудь да покажется», — попробовал пошутить Кнопп. — Ну, идите с Богом!
Зенин поклонился и вышел из кабинета.
Кнопп проводил его тревожным взглядом.
— Что–то будет? Не нравится мне его вид, неужели еще раз прольется невинная кровь в этом проклятом деле? Спаси, Боже! Сам тоже хоть в отставку подавай. Людям в глаза взглянуть стыдно. Говорят, отдал дело в молодые руки…
Но ведь руки–то золотые… Умный, ловкий, бесстрашный… Кому же было и отдать? Э-эх! — вяло протянул руку к звонку.
— Скажите там — на сегодня занятия кончены, пусть останутся двое дежурных.
Глава 25
Ночлежный дом Курочкина
Тускло светят лампы за закоптелыми окнами ночлежки Курочкина. Это, кажется, самый грязный притон из всех ему подобных. Сколько раз уж его закрыть грозились.
А любят его очень «рыцари дна». Всегда там переполнено. Кого–кого только там нет: женщины, мужчины, подростки…
Вот ковыляет, опираясь на палку, в рваном подряснике и грязной скуфейке, странник. На ногах у него порыжевшие истоптанные сапоги, за спиной холщовая котомка, бородка какая–то нелепая торчит, волосы в тонкую косичку заплетены.
Вошел, огляделся, потянул носом воздух — головой потряс, чихнул.
— Со свежего–то воздуха ничего! Доброго вечера, братие…
Кто промолчал, кто обругался, а кто просто к черту послал.
— Тесно тут и без тебя, долгогривый.
— Куда тебя прет, окаянный! — пихнул его с крайних нар угрюмый черный мужик. — Тут уж и так развалилась какая–то татарская морда — ишь, свистит во все завертки! А вот те садану в брюхо, свиное ухо!
— Почто сквернословием уста свои оскверняешь, чело- вече? И татарин по образу и подобию Божию сотворен. Когда вошел Иисус Христос во Капернаум…
— Заткни глотку, длиннополый! Сказал — тесно, сгинь!..
— Я отойду, отойду, человече Божий, почто гневаешься на брата своего?
— Эй, святой отец, подь ко мне, у меня под боком сло- бодно и тепло, — приподнялась оборванная, грязная, пьяная и старая мегера.
— Не соблазняй меня, дщерь Евы. От юности моей убо- яхся соблазнов мира сего и отошел от…
Грубый толчок угрюмого мужика прервал его речь, и он сразу вылетел на середину прохода.
— Го… Го… Го… — одобрительно загоготала ночлежка.
— Хорошень его! Что он, дверями, что ли, ошибся? За монастырь ночлежку принял?
— Аль не пондравилось, отче? Что спину–то почесываешь? — толкнул его какой–то оборванец.
— А ты дай сдачи! К воронам, брат, залетел — по–вороньи и каркай.
— Господь Бог наш заповедал ненавидящих тя прощать и за врагов своих молитися…
— А ты обедню–то брось служить! А то как бы по тебе панихиды не запели, — снова гаркнул угрюмый мужик.
— Ой, батюшки, убил! Ой, помогите! — выскочила из угла девица с грубо раскрашенным лицом, одетая в яркое, грязное платье. Платок с головы был сдернут, волосы растрепаны. Ее догонял ражий детина.
— Давай деньги, сукина дочь! — звонкая пощечина огласила ночлежку.
— Ну–ну, Федюха! Бей с умом, патрета Маньке не порти — спросу не будет, — раздался с нар чей–то голос.
Вдруг дверь широко распахнулась и, в клубах свежего воздуха, с гармошкой в руках, подплясывая и подпевая частушку, появился рыжий, веснушчатый молодой парень. Лицо его оживляла пьяная улыбка человека, довольного всем и всеми.
