Наль Подольский - Возмущение праха

Полина отнеслась к происшедшему с полным безразличием, равно как до того — к действиям лапавших ее придурков.

— Тебе здесь нельзя оставаться, пошли. — Я резко поднял ее за плечи и повел к воротам.

Она на ногах держалась, но идти сама не могла или не хотела. Да, сегодня мне не везло.

Мы опять оказались на набережной, и я думал только об одном: нужно как можно скорее увезти Полину отсюда, куда-нибудь, где ей стало бы легче. Мне почему-то казалось, нужен свежий воздух и много растений, не замызганных и унылых, как здесь, а здоровых И радостных. Машин было мало, и я поднимал руку перед каждой, не разглядывая, сидят ли внутри пассажиры.

Я поддерживал ее за талию, она же почти висела на мне, вцепившись обеими руками в плечо и рукав. Ей не хватало воздуха, она глотала его раскрытым ртом, при каждом вдохе прикрывая глаза ресницами. Отдышавшись настолько, что могла говорить, она произнесла шепотом:

— Дурачок. — Ее голос звучал грустно и ласково.

Наконец притормозил «Жигуленок», и мы устроились на заднем сиденье. Я подложил под ее спину руку, и она благодарно кивнула — ей так было легче дышать.

— В Ботанический сад, — сказал я шоферу, подчинившись неожиданному наитию, и мой разум тотчас одобрил это решение. Я недавно для них разыскивал украденную коллекцию кактусов, и там у меня не спрашивали, куда и зачем иду.

Под влиянием ветра, бьющего из окошка, или, может быть, восстановившегося внутреннего контакта со мной она быстро приходила в себя. Взяв мою свободную руку в свои, уже теплые, ладони, она прижала ее к груди, а потом, подняв к подбородку, стала тереться губами о подушечки пальцев.

— Ты теперь понял, кто я такая на самом деле? Я — твое порождение, твой фантом. Я могу независимо мыслить, спорить с тобой, поступать вопреки твоей воле, но существовать могу только в симбиозе с тобой, как твое биологическое продолжение… при насильственном отрыве, ты мог это видеть, начинаю гибнуть.

Эта длинная тирада ее утомила, она была еще очень слаба, но, дав себе лишь минутную передышку, торопливо заговорила снова:

— Время идет, а моя биологическая зависимость от тебя не затухает. Это противоречит теории Виктора и будет для него ударом. В предыдущих случаях доноры отторгались быстро и практически безболезненно, а с тобой все иначе.

Я понял, она спешит из страха упустить мое теперешнее состояние, единственное, ее устраивающее. Мне хотелось ее успокоить, но какие, собственно, я мог дать гарантии?

— Не торопись, я не потеряюсь. Не будем хитрить друг с другом, и я останусь таким, как сейчас. Наверное, у меня это — что-то вроде приступов аллергии… психической аллергии. Я считал это всего лишь особенностью, но впервые осознаю как болезнь.

— Интересная мысль… Значит, ты полагаешь, большинство людей представляют собой неприглядное зрелище в силу того, что страдают… психической аллергией на агрессивность окружающего мира?.. Постой-ка, что тебя развеселило?

— Твоя наклонность к аналитическому мышлению — она берет верх над всеми остальными инстинктами, включая инстинкт самосохранения.

— Грешно попрекать нищего лохмотьями и калеку — костылями. — Она слабо улыбнулась. — Ведь это, вообще говоря, грустно.

— А в сути ты сформулировала мою мысль очень точно. То, что считается для современного человека усредненной психической нормой, на самом деле есть состояние аллергическое, даже шоковое. С позиций этого состояния общество, в том числе психиатры, не понимая, что лечиться нужно им самим, квалифицируют нормальных людей как больных, и наиболее распространенный диагноз — вялотекущая шизофрения. Вспомни нашего общего знакомого, увы… ушедшего. Он был совершенно нормален.

Наш разговор прервался: мы добрались до Ботанического сада. Пока я расплачивался с водителем и помогал Полине выбраться из машины, она пребывала в задумчивости или, может быть, в удивлении, недоуменно хмурилась и покачивала головой.

— Твои мысли странны и крамольны, и я не знаю, что было бы, если бы вдруг психиатрия приняла их как руководство к действию. Но интереснее всего, что когда-то один великий психиатр высказывался очень похоже. Когда я его читала, то сочла это просто забавной игрой ума, парадоксом гения… А теперь, пожалуй, я готова об этом снова подумать. — Она прекратила свои рассуждения и, тяжело опираясь на мою руку, полностью сосредоточилась на процессе ходьбы, которая все еще давалась ей с некоторым трудом.

Сад был безлюден. Встретив у главной оранжереи двух знакомых девиц и обменявшись с ними незначащими любезными фразами, я увел Полину в пустынную глубь территории. Мы расположились в тени пышной дальневосточной флоры, с видом на альпийскую горку, усевшись прямо на траве — в нарушение правил, писанных не для спецслужбы.

— Удачно придумано, — прислонившись ко мне спиной, Полина сосредоточенно жевала травинку, — именно то, что нужно.

Я молча разглядывал мясистых уродцев, облепивших камни альпийской горки, решив не задавать ей вопросов и дождаться, когда она начнет разговор сама, в наиболее удобном для нее ключе.

— Ты уже, наверное, понял: мне нужно тебе рассказать о многом, но я не могла разговаривать с ТЕМ тобой, с тем, кем ты был в начале прогулки. Как давно это было, надо же… Я ведь сознательно пошла на это, но не думала, что придется так туго.

Она помолчала с минуту, выпрямилась и, отстранившись от меня, села так, чтобы видеть мое лицо.

— Тебя интересует в первую очередь, какое место занимаю я между тобой и людьми, которые, скажем так, кажутся тебе странными. Ответ не очень-то прост, не ясен вполне мне самой, и начинать надо не с меня, а с них. — Беспокойно заглянув мне в лицо, она взяла меня за руку. — Но могу сказать заранее: никакие сознательные действия с моей стороны во вред тебе невозможны. Даже если окажусь перед выбором. — Она умолкла, ожидая моей реакции. Я кивнул и тихонько сжал ее пальцы.

— То, что ты сейчас услышишь, предназначено, как говорится, для служебного пользования. Надеюсь, ты достаточно опытен, чтобы не проболтаться, если даже тебя будут провоцировать. Так будет спокойней для нас с тобой, а возможно, и безопасней. Они умеют охранять свои секреты. — Она опять сделала паузу.

— Ты о чем? Ведь я — профессионал. — Я улыбнулся и положил ее руку себе на колено, чтобы она чувствовала себя увереннее.

— Прежде всего, у тебя превратное представление об этих людях, и я догадываюсь почему. Они не враги ни тебе, ни мне, ни даже нам с тобой вместе, если такова будет наша воля — быть вместе вопреки их рекомендациям.

— Я тебе верю, но не могу пренебречь и собственными ощущениями. Может быть, они и вправду нам не враги, но все равно от них исходит определенная угроза. Я чувствую в них нечто чуждое и опасное, инопородность какую-то, что ли.

— Чутье тебя не подводит: ты сам не представляешь, насколько близок к истине. Но об этом, если позволишь, — после. А сейчас заметь, что отчасти в тебе говорит ксенофобия. Поверь, они бескорыстны и преследуют самые благородные цели.

— Некая супермедицина и продление жизни?

— Нет, их цели более радикальны.

— Ты имеешь в виду… гм, такие слова как-то трудно произносить… достижение физического бессмертия?

— Еще радикальнее.

— Мы не рискуем выйти за пределы разумного? Мое воображение бастует.

— И правильно делает. Речь идет о воскрешении умерших.

— Э… это как? Каких умерших?

— Всех. Понимаешь — ВСЕХ умерших, всех наших предков… постой, постой… это же вполне серьезно!

В том-то и было паскудство, что она говорила серьезно.

— Не желаю я этого слушать. Мне хочется бежать без оглядки и от тебя, и от всей вашей компании. Ничего хорошего от вас я не жду.

— Постой, не надо так, — она испуганно теребила мою руку, — по крайней мере выслушай меня. Пожалуйста!

Она так суетилась, что мне ее стало жалко. Зря я, наверное, ей нагрубил… В конце концов, пусть говорит, подумаешь…

— Извини, я не хотел тебя пугать. — Я обнял ее за плечи и дождался, пока она не перестанет дрожать. — Мне твои слова показались жуткой бредятиной, оттого я так резко и среагировал. Извини. Ты рассказывай, а я буду слушать.

— Это ты извини: я была уверена, что ты с этой идеей знаком — ей ведь около ста лет. Мне и в голову не пришло, что ты слышишь о ней впервые. Я обязана была об этом подумать… и спасибо, что готов меня выслушать.