Полотнище на флагштоке башни обвисло на солнцепеке, ветерок едва шевелил его алые полосы. Над головой простерлось безоблачное небо; глубокое, темно-голубое, оно трепетало и переливалось россыпью самоцветов в ослепительных лучах солнца.
Голуби то зависали в небе, то описывали круги над крышей серого здания почтамта, то стремительно падали с голубой высоты, снуя вокруг фонтана на площади.
На ступенях мэрии бездельничал политикан с отталкивающим видом. Он усердно обрабатывал зубочисткой свою тяжелую нижнюю челюсть, подкручивал длинные черные усы и расплевывал табачный сок по мраморным ступеням и коротко подстриженному газону.
Мой блуждающий взгляд перескочил с этого человекообразного хищника на спокойное, насмешливое лицо стоящего на пьедестале Натана Хейла, а потом остановился на дежурившем в парке полицейском в серой униформе, чьей главной обязанностью было охранять свежую траву от маленьких детей.
Молодой человек с тонкими руками и синяками вокруг глаз дремал, лежа на скамье у фонтана. Полицейский, неторопливо приблизившись к нему, постучал короткой дубинкой по подошвам его ботинок.
Разомлевший от солнца молодой человек механически встал, огляделся и, передернувшись, побрел прочь.
Увидев, как он сел на ступеньки дома из белого мрамора, я подошел к нему и заговорил.
Он не поднял головы и даже не обратил внимания на протянутую монету.
— Вы больны, — сказал я. — Вам лучше бы обратиться в больницу.
— Куда? — рассеянно спросил он. — В больницу? Я уже ходил туда, они меня не приняли.
Он нагнулся и завязал обрывок шнурка, стягивавшего полуразвалившийся ботинок.
— Вы француз, — констатировал я.
— Да.
— У вас нет друзей? А вы не обращались к французскому консулу?
— К консулу? — ответил он. — Нет. Я к нему не обращался.
Я помолчал, потом сказал:
— Вы разговариваете как джентльмен.
Он встал, выпрямившись во весь рост, и впервые взглянул мне в глаза.
— Кто вы? — без обиняков спросил я.
— Изгой, — равнодушно бросил он и, сунув руки в дырявые карманы, заковылял прочь.
— Вот это да! — заметил местный полицейский, подойдя сзади и услышав мой вопрос и ответ бродяги. — Вы что, не знаете, кто этот босяк? А еще газетчик!
— А вы, Кьюсик, знаете? Так кто он? — напористо спросил я, следя, как жалкая, тощая фигура пересекает Бродвей, направляясь к реке.
— Без дураков? Вы в самом деле не знаете, мистер Хилтон? — подозрительно уточнил Кьюсик.
— В самом деле. Он мне раньше на глаза не попадался.
— Ну, — сказал проштрафившийся служака, — это же Вояка Чарли… Да вы помните — тот французский офицер, который продал секреты дойчевскому императору.
— И его должны были расстрелять? Да, помню. Это было четыре года назад… Он еще бежал… Вы хотите сказать, что это он?
— Это всем известно, — хмыкнул Кьюсик. — Я-то думал, кто-кто, а ваша газетная братия узнала об этом в первую очередь.
— И как его зовут? — немного поразмыслив, спросил я.
— Вояка Чарли…
— Я имею в виду — как его звали на родине?
— Да не помню я, как этого лягушатника звали. С ним, вообще-то, французы говорить брезгуют. Только честят почем зря или даже бьют. Я думаю, он так и помрет потихоньку.
Подробности тех событий всплыли у меня в памяти. Двух офицеров французской кавалерии арестовали и обвинили в продаже немцам планов укреплений и других военных секретов. Накануне казни один из них, только богу известно кто, сбежал и добрался до Нью-Йорка. Другого в положенный срок расстреляли. Дело получило широкую огласку, так как оба молодых человека происходили из известных семейств. Случай был неприятный, и я постарался его поскорее забыть. Теперь мне вспомнились даже газетные отчеты о происшедшем, но имена тех отверженных выскочили из головы.
— Продал свою страну, — проговорил Кьюсик, краем глаза следя за группой ребятишек. — Этим лягушатникам, макаронникам и дойчам нельзя доверять. Настоящими белыми людьми, я считаю, можно назвать только янки.
Я перевел взгляд на благородное лицо Натана Хейла и кивнул.
— Среди нас нет трусов и подлецов, верно, мистер Хилтон?
Я припомнил Бенедикта Арнольда и уставился на свои ботинки.
— Ну, ладно, мистер Хилтон, пока, — сказал полицейский и отправился стращать пухлолицую девчушку, которая успела перелезть через ограждение и теперь уткнулась носом в ароматную траву.
— Берегись! Коп! — заверещали ее приятели, и стая малолетних оборвышей бросилась врассыпную.
Я отвернулся и, расстроенный, двинулся к Бродвею, где длинные желтые вагоны канатного трамвая ползали от центра к окраинам и обратно, а их звонки, смешиваясь с оглушительным рокотом грузовиков, отражались эхом от мраморных стен суда и гранитной громады почтамта. Здесь торопливо сновала туда-сюда масса озабоченных людей, в основном, стройных клерков с задумчивыми лицами и элегантных брокеров с холодным взглядом. Порой попадался политик с красной шеей под ручку с любимой секретаршей или юрисконсульт из мэрии с мрачным землистым лицом. Иногда толпу рассекал пожарный в строгой голубой униформе или полицейский в синем мундире и белых перчатках, который, держа в руке шлем, приглаживал коротко остриженные волосы. Встречались тут и женщины: продавщицы с завлекательными глазками, высокие блондинки, которые могли быть машинистками или кем-то еще, и великое множество пожилых дам. Чем занимались эти последние в деловой части города, ни один разумный человек не рискнул бы даже предположить, но они вместе со всеми торопливо стремились в ту или другую сторону, придавая всему этому потоку вид многоликого существа, спешащего к недостижимой цели.
Многих из проходящих мимо я знал. Вот коротышка Джослин из «Мейл энд Экспресс»; а это Худ, у которого когда-то денег было больше, чем ему требовалось, и который сейчас, покинув Уолл-стрит, старается, чтобы у него их осталось меньше, чем надо; вон там полковник Тидмаус из 45-го пехотного полка Национальной гвардии штата Нью-Йорк, который, скорее всего, заходил в офис журнала «Арми энд Нэйви», а чуть поодаль Дик Хардинг, который лучше всех пишет рассказы из жизни Нью-Йорка. Правда, кое-кто поговаривает, что Дик популярен не по заслугам, но это, в основном, те, кто тоже пишет рассказы из нью-йоркской жизни и кому популярность явно не угрожает.
Я взглянул на статую Натана Хейла, потом на человеческую реку, омывавшую его пьедестал.
— Quand même[4], — пробормотал я и двинулся по Бродвею, подавая сигнал водителю канатного трамвая, идущего к окраине города.
Глава IIВ парк я зашел со стороны Пятой авеню и 59-й улицы. Никогда не мог заставить себя пройти через ворота, охраняемые уродливой крохотной статуей Торвальдсена.
Послеполуденное солнце щедро заливало светом окна отеля «Новая Голландия», так что закрытые изнутри оранжевыми шторами стекла ярко блестели, а по крыльям бронзовых драконов, казалось, скользили языки пламени.
На серых верандах «Савоя», высокой ограде дворца Вандербильта и балконах стоящей напротив «Плазы» полыхало в солнечных лучах неисчислимое множество красочных цветов.
В этом всеобщем блеске лишь беломраморный фасад здания «Метрополитен Клаб» давал глазам облегчение и отдых, и, пересекая пыльную улицу, я смотрел только на него, пока, наконец, не очутился в парке, в тени деревьев.
Еще не дойдя до зверинца, я ощутил его запах. На следующей неделе он переедет в Бронкс, к чистым, смягчающим жару зарослям и лугам тамошнего парка, подальше от гнетущего воздуха большого города, подальше от адского грохота омнибусов на Пятой авеню.
Благородный олень следил за мной, пока я обходил его загон по асфальтированной дорожке.
— Ничего, старина, — сказал я ему. — Через неделю ты уже будешь гулять в Бронксе и пощипывать кленовые побеги для душевной отрады.
Миновав стайки провожавших меня взглядами ланей, гигантского лося и его американского сородича, я подошел к клеткам крупных хищников.
Тигры, развалившись на солнцепеке, щурились и вылизывали лапы. Львы спали в тени или полулежали, широко и протяжно зевая. Изящная пантера металась из угла в угол, то и дело замирая и тоскливо разглядывая окружающий клетку свободный, солнечный мир. Проходя мимо, я жалел упрятанное за решетку зверье и с болью в сердце встречал то равнодушный взгляд тигра, то коварные, отталкивающие глаза дурно пахнущей гиены.
А дальше, на лужайке, качали огромными головами слоны, неторопливые бизоны задумчиво мусолили жвачку, здесь же я видел презрительные морды верблюдов, озорных низкорослых зебр и множество других представителей семейств верблюдов и лам, очень похожих друг на друга, одинаково глупых, забавных, но ужасно неинтересных.
