И основная ответственность за это мрачное положение дел несомненно ложится на плечи большей части духовенства англиканской Церкви. Христианство, как превосходно заметил г-н В.Л. Кортни, — великая Религия Тайны; это — Религия Тайны. Священники этой религии призваны на великую и ужасную битву; римские папы должны быть первооткрывателями, создателями моста между миром чувств и миром духа. А на деле они проводят время в проповедовании не вечных тайн, а копеечной этики, в подмене Вина Ангелов и Хлеба Небес имбирным элем и бисквитами: жалкая трансмутация, печальная алхимия, как мне кажется.
Это случилось во время «Отступления Восьмидесяти Тысяч», и власть цензуры — достаточное извинение столь туманного указания. Но это было в самый ужасный день того ужасного времени, в день, когда крушение и катастрофа стали так близки, что их тень достигла Лондона; и в отсутствии каких-либо определенных новостей сердца людей пали и ослабели; как будто агония армии на полях сражений коснулась душ.
В этот ужасный день, когда триста тысяч вооруженных людей со всей их артиллерией обрушились подобно наводнению на маленькие английские отряды, был один бастион на нашей линии сражения, который оказался на какое-то время в ужасной опасности — не просто поражения, но совершенного уничтожения. С разрешения цензуры и военного эксперта эта позиция может быть описана как существенная: если бы фронт в этом месте был прорван, то все английские силы были бы уничтожены, Союзники обратились бы в бегство и новый Седан был бы неизбежен.
Все утро немецкие пушки с грохотом обрушивались на этот бастиона и на тысячу человек, удерживавших позицию. Люди шутили над снарядами, и находили для них забавные имена, и делали на них ставки, и приветствовали их обрывками песен из мюзик-холла. Но снаряды все летели и рвались, и разрывали тела добрых англичан, и отрывали брата от брата, и пока повышалась температура воздуха, возрастала и ярость нападавших. Казалось, неоткуда ждать подмоги. Английская артиллерия была хороша, но ее не хватало; последние пушки под ударами врага превращались в груды железа.
В море во время шторма иной раз наступает момент в море, когда люди говорят друг другу: «Это уже самое худшее; хуже быть не может»; а затем налетает ураган в десять раз более жестокий, чем любой из предшествующих. Так и было в тех британских окопах.
Не было в мире более отважных сердец, чем сердца этих людей; но даже они были потрясены, когда весь ад немецкой канонады обрушился на них, сокрушил их и уничтожил их. И в этот самый момент они увидели из окопов, что огромная масса людей приближается к их позиции. Из тысячи в живых осталось пятьсот, и повсюду они видели только немецкую пехоту, наступающую на них колонна за колонной, серую массу людей, десять тысяч, как выяснилось впоследствии.
Не осталось никакой надежды. Они обменялись рукопожатиями, некоторые из них. Один человек импровизировал новую версию боевой песни: «До свидания, до свидания, Типперери», заканчивая «И мы не доберемся туда». И все они продолжали спокойно стрелять. Офицеры видели, что такая возможность для первоклассной, точной стрельбы больше никогда не представится; немцы падали строй за строем; шутник из Типперери спросил: «Сколько за Cидней-стрит?» И немногочисленные пулеметы работали вовсю. Но все знали, что это бесполезно. Мертвые серые тела валились взводами и батальонами, но другие люди занимали место убитых, их становилось все больше, они роились, смешивались и упорно приближались.
— Мир без конца. Аминь, — сказал один из Британских солдат не вполне к месту, прицеливаясь и стреляя. И затем он вспомнил — по его словам, он не мог понять, зачем и почему — сомнительный вегетарианский ресторан в Лондоне, где он один или два раза поедал своеобразные котлеты, сделанные из чечевицы и орехов, которые притворялись бифштексами. На всех тарелках в этом ресторане была нарисована фигура Святого Георгия в синем, с девизом «Adsit Anglis Sanctus Geogius» — «Святой Георгий поможет Англичанам». Этот солдат, так уж случилось, знал латынь и другие бесполезные вещи, и теперь, стреляя в человека, движущегося в серой массе таких же людей — на расстоянии 300 ярдов — он произнес набожный вегетарианский девиз. Он продолжал стрелять, и наконец Билл справа принужден был должен сильно стукнуть его по голове, чтобы остановить, указывая, что королевская амуниция стоит денег и не следует тратить ее впустую, пробивая новые дыры в мертвых немцах.
Как только знаток латыни произнес свое обращение, он почувствовал, как нечто среднее между дрожью и ударом тока пронзило его тело. Рев сражения стих в его ушах, превратившись в нежный ропот; вместо этого, по его словам, он услышал громкий голос и крик — громче, чем раскаты грома: «К оружию! К оружию! К оружию!»
Его сердце стало горячим как пылающий уголь, но тотчас же стало холодным как лед, поскольку ему показалось, что множество голосов откликнулось на зов.
Он слышал, или ему казалось, что слышал, тысячи криков: «Святой Георгий! Святой Георгий!»
— А! Messire; да! славный Святой, даруй нам избавление!
— Святой Георгий за старую Англию!
— Беда! Беда! Monseigneur Святой Георгий, помоги нам.
— Святой Георгий! Святой Георгий! Длинный лук и сильный лук.
— Рыцарь Небес, помоги нам!
И пока солдат слышал эти голоса, он видел перед собой, перед окопом, длинный ряд силуэтов, окруженных сиянием. Они были подобны людям, держащим луки. И с новым криком понеслись вперед облака их стрел, со свистом рассекая воздух, устремляясь к немецким гостям.
Другие люди в траншее стреляли все время. У них не осталось никакой надежды; но они прицеливались так, как будто охотились у себя в Бизли.
Внезапно один из них воскликнул на простом английском:
— Боже помилуй! — крикнул он человеку, лежавшему рядом. — Ну и чудеса! Смотрите на серых… Ребята, смотрите на них! Ты видишь их? Там падают не дюжины, не сотни; нет — тысячи, тысячи. Смотри! Смотри! Уже полк пропал, пока я говорю.
— Замолчи! — рявкнул другой солдат, прицеливаясь. — Что за гвалт вокруг!
Но он онемел от удивления в ту же самую секунду, так и не договорив; действительно, серые люди падали тысячами. Англичане могли слышать гортанный крик немецких офицеров, треск их револьверов, когда они палили по дезертирам; и все же строй за строем валились на землю.
Все время солдат, учивший латынь, слышал крик: «Беда! Беда! Monseigneur, дорогой святой, быстрее на помощь! Святой Георгий, помоги нам!»
— Chevalier, защити нас!
Поющие стрелы летели так быстро и густо, что затмевали свет; орда язычников таяла.
— Стало больше пулеметов! — крикнул Билл Тому.
— Не слышу их, — Том завопил в ответ. — Но, слава Богу, все равно; они получили по шее.
И впрямь, десять тысяч мертвых немецких солдат остались лежать перед этой позицией английской армии, и следовательно, не было нового Седана. В Германии, стране, управляемой по научным принципам, Большой Генеральный Штаб решил, что презренные англичане, должно быть, использовали снаряды, содержащие неизвестный ядовитый газ, поскольку никаких ран на телах мертвых немецких солдат не обнаружилось. Но человек, который знал, каковы на вкус орехи, притворяющиеся бифштексом, знал также, что Святой Георгий привел своих агинкурских[1] лучников, чтобы помочь англичанам.
Солдат с ужасной раной на голове открыл наконец глаза и осмотрелся по сторонам с чувством полного довольства.
Он все еще чувствовал сонливость и удивление, вызванное пережитым жестоким опытом, но пока не мог вспомнить подробностей.
Но приятный жар прокрался в его сердце — такой жар, который бывает у людей, подвергшихся серьезному испытанию и выдержавших его гораздо лучше, чем они ожидали. В самой умеренной форме эти эмоции могут обнаружиться у пассажиров, которые пересекли Канал в ветреный день, не захворав. Они одерживают маленькую внутреннюю победу и преисполняются неопределенным сладостным чувством.
Раненый солдат пережил нечто подобное, когда открыл глаза, собрался с силами и осмотрелся по сторонам. Он испытывал ощущение восхитительной непринужденности и расслабленности в костях, которые были измучены и истерзаны, и глубоко в сердце, которое столько вынесло за последнее время; здесь была гарантия комфорта — сражение выиграно. Гремящие, грохочущие волны пронеслись мимо; он вступил в приют спокойных вод. После всех злоключений и ужасов, которых он пока еще не мог припомнить, казалось, теперь он отдыхал в самом уютном из всех мягких кресел в тускло освещенной комнате с низким потолком.
В очаге то и дело вспыхивал огонь, вверх тянулся синий, душистый дым от хорошего сухого дерева; большая, грубо сделанная, почерневшая от времени дубовая балка пересекала потолок. Сквозь оконные стекла он различал яркий солнечный свет, зеленые лужайки, и на фоне самого глубокого и самого сияющего из всех синих небес видел великолепные взметнувшиеся ввысь башни огромного готического собора — таинственного, богатого, чудесного.
