Шум, производимый людьми, ползущими и крадущимися по полю, заглушался канонадой и с английской, и с немецкой сторон.
По центру и на правом фланге англичан действительно царило небывалое оживление; огромные орудия гремели, вопили и ревели, пулеметы поднимали поистине дьявольский гвалт; сигнальные ракеты и светящиеся снаряды были столь же хороши, как Кристал-пэлас в старые времена, о чем солдаты и говорили друг другу. Все разносторонне обдумывали это сходство.
Немецкие силы были прекрасно организованы. Люди, которые подползали все ближе к лесу, тащили на спинах множество разобранных пулеметов; другие несли маленькие мешки с песком; а третьи — большие мешки, которые были пусты. Когда они достигнут леса, песок из маленьких мешков следовало пересыпать в большие мешки; части пулеметов должны быть собраны, оружие нужно было установить позади мешков с песком, и затем, как майор Фон унд Цу добродушно заметил, «английские свиньи должны получить свою порцию адского огня».
Майор был так доволен развитием событий, что позволил себе посмеяться — очень низким, гортанным смехом; через десять минут он мог быть уверен в успехе. Он обернулся, чтобы прошептать предостережения о каких-то деталях переноса мешков с песком здоровенному старшему сержанту, Карлу Хайнцу, который полз позади него. В этот момент Карл Хайнц подпрыгнул в воздух с криком, разнесшимся в ночи, преодолев весь рев артиллерии. Он возопил ужасным голосом: «Слава Богу!», застыл и замертво рухнул вперед. Они потом рассказали, что лицо его, когда сержант вскочил и закричал, как будто скрыли языки пламени.
«Они» — это двое или трое из тех немногих, кто вернулся на немецкие позиции.
Большинство пруссаков осталось на вспаханном поле. Крик Карла Хайнца оледенил кровь английских солдат, но он также разрушил планы майора. Майор и его люди, захваченные врасплох, скованные тяжестями, которые они тащили, были расстреляны на месте; возвратившихся можно пересчитать по пальцам. О тех, кто остался на месте, позаботилась похоронная команда англичан. По традиции мертвых обыскали прежде, чем предать их земле, и обнаружили на телах кое-какие замечательные предметы, но самым замечательным, несомненно, был дневник Карла Хайнца.
Он вел дневник в течение некоторого времени. Начиналось все с записей о хлебе, сосисках и обычных случаях в окопах; здесь и там Карл писал о старом дедушке, и большой фарфоровой трубке, и о сосновых лесах, и о жареном гусе. Потом автор, казалось, забеспокоился о своем здоровье. А именно:
«17 апреля. — Раздражение в течение нескольких дней, бормотание в голове. Надеюсь, я не оглохну, подобно моему покойному дядюшке Кристоферу.
20 апреля. — Шум в голове становится сильнее; раздается какой-то жужжащий звук. Он отвлекает меня; дважды я не смог расслышать капитана и получил за это выговор.
22 апреля. — Голова моя настолько плоха, что я отправился к доктору. Он говорит про звон в ушах и дает аппарат, который должен действовать, по его словам, на среднее ухо.
25 апреля. — Аппарат бесполезен. Звук теперь становится похож на звон большого церковного колокола. Он напоминает мне о колоколе в Cен-Ламбере в тот ужасный день прошлого августа.
26 апреля. — Могу поклясться, что это колокол Cен-Ламбера, что именно его я слышу все время. Он звонил, когда процессия вышла из церкви».
Записи, и это заметно с первого взгляда, теперь неровно разбросаны по странице. Из них следует, что автор был убежден, что слышал звон колокола на церкви Cен-Ламбера, хотя (он знал об этом лучше большинства) не было никакого колокола и никакой церкви в Cен-Ламбере с лета 1914 года. Там не осталось вообще никакой деревни — вся местность превратилась в кучу руин.
Затем у неудачливого Карла Хайнца начались другие неприятности.
«2 мая. — Боюсь, я заболел. Сегодня Джозеф Клейст, который лежит рядом со мной в окопе, спросил меня, почему я постоянно дергаю голову направо. Я велел ему попридержать язык; но ясно, что меня заметили. Я по-прежнему полагаю, что справа от меня находится нечто белое, чего я не могу разглядеть.
3 мая. — Эта белизна теперь явственно видна, и она впереди. Весь этот день она медленно проходила передо мной. Я спросил Джозефа Клейста, видит ли он лист бумаги сразу перед окопом. Он торжествующе посмотрел на меня, этот тупой идиот, и сказал: „Нет здесь никакой бумаги“.
4 мая. — Это похоже на белую одежду. Сегодня в окопах сильно пахнет ладаном. Никто, кажется, не замечает этого. Определенно там есть белая одежда, думаю, что могу разглядеть ноги, очень медленно проходящие передо мной в тот самый момент, когда я пишу эти строки».
Здесь не стоит приводить дальнейшие выдержки из дневника Карла Хайнца.
Но, серьезно подводя итоги, можно сказать, что он медленно переживал полный набор сенсорных галлюцинаций. Сначала слуховая галлюцинация — звук колокола, который доктор назвал звоном в ушах. Потом белизна, превращающаяся в белую одежду, потом запах ладана. Наконец он начал существовать в двух мирах. Он видел свой окоп, землю перед ним и английские позиции; он говорил со своими товарищами и повиновался приказам, хотя и с некоторым трудом; но он также слышал глубокий звон с колокольни Сен-Ламбера, и видел непрерывно приближающуюся к нему белую процессию маленьких детей, во главе с мальчиком, который нес кадило. Есть одна замечательная запись: «Но в августе эти дети не несли никаких лилий; теперь они несут лилии в руках. С чего бы им носить лилии?»
Интересно обратить внимание на переходный момент. После 2 мая в дневнике нет никаких ссылок на телесные заболевания, за двумя указанными исключениями. До этой даты сержант знает, что он страдает от иллюзий; после нее он принимает свои галлюцинации за реальность. Человек, который не может видеть то, что видит, и слышать то, что слышит — дурак. Так, он пишет: «Я спросил, кто поет „Ave Maria Stella“. Этот дебил Фридрих Шумахер приподнял шлем и нагло ответил, что никто не поет, так как пение пока строго воспрещается».
За несколько дней до неудачной ночной экспедиции перед его больными глазами предстала последняя фигура в процессии.
«Теперь появился старый священник в золотой одежде, два мальчика поддерживали его с обеих сторон. Он казался в точности таким, каким был в момент смерти, за исключением того, что при шествии в Cен-Ламбере не было вокруг его чела никакого светлого круга. Но это — иллюзия, это противоречит доводам рассудка, поскольку ни у кого не может быть подобного сияния вокруг головы. Я должен принять какое-то лекарство».
Обратите внимание, что Карл Хайнц полностью принимает присутствие замученного священника из Cен-Ламбера как реальность, и в то же время думает, что ореол остается иллюзией; и так он снова возвращается к своему физическому состоянию.
Священник вытянул вперед обе руки, утверждает автор дневника, «как будто что-то в них удерживал. Но своего рода облако или полумрак скрывал этот объект, чем бы он там ни был. Моя бедная тетушка Кати немало страдала от глазных болезней в старости».
* * *
Можно предполагать, что священник из Cен-Ламбера нес в руках, когда он и маленькие дети вышли на яркий солнечный свет, чтобы молить о милосердии, в то время как звуки большого колокола Cен-Ламбера быстро разносились по равнине. Карл Хайнц знал, что тогда произошло; говорят, именно он убил старого священника и помог распять маленького ребенка у церковного крыльца. Малышу было только три года от роду. Он умер, жалобно призывая «маму» и «папу».
* * *
И те, кто пожелает, могут предположить, что же Карл Хайнц увидел в тот миг, когда туман раздвинулся перед дароносицей в руках священника. Тогда он закричал и умер.
Новое защитное приспособление для головы изготовлено из тяжелой стали, которая была специально обработана, чтобы увеличить силу сопротивления. Стенки, защищающие череп, особенно толсты, вес шлема делает его использование в боевых действиях неизбежным. Оправа велика, подобно оправе шлема Мамбрино, и солдат может по желанию или опустить шлем, защищая глаза, или отвести забрало назад, защищая основание черепа… Военные эксперты признают, что продолжительность нынешней окопной войны может привести к тому, что участники военных действий, особенно члены бомбовых отрядов и резчики колючей проволоки, облачатся в более тяжелую броню, чем рыцари, которые сражались при Бовине[2] и Агинкуре.
«Таймс», 22 июля 1915 года
Война уже породила множество легенд. Некоторые люди думают, что военных легенд стало слишком много, и джентльмен из Кройдона — или леди, я не уверен — написал(а) мне совсем недавно, сообщая, что некая особенная легенда, которую я не буду называть, стала «главным ужасом войны». Можно немало сказать по поводу данной точки зрения, но для меня представляет наибольший интерес, что старая способность к мифотворчеству выжила в эти дни, оставшись пережитком благородных, далеких сражений Гомера. И в конце концов, что мы на самом деле знаем? Ведь нельзя быть абсолютно уверенным, что одно, другое или третье не случилось и не может случиться.
