Они больше не отпускали девушек и женщин в одиночку, не то что раньше. Всякий раз, шла ли мазовшанка пешком или ехала в повозке, рядом обязательно шагал хмурый мужик или парень. У парочки сзади торчали из-под домотканых пиджаков топорища, а у одного парня, местного ухаря на вид, правый карман очень уж многозначительно и знакомо оттопыривался — ну да, война в эти места не заглянула, но пистолетик и тут раздобыть, сдается мне, не особенно и трудно, скажем, в повяте, на тамошнем базаре, из-под полы, да в особенности если еще на золотой песочек… Чем только на базарах во время войны ни торговали из-под полы…
Вот, значит, как. Быстренько они сориентировались и приняли меры, хотя и непонятно пока, откуда узнали, Сидорчук с Томшиком ни за что не проговорились бы. Ну мало ли как. У Мазуры та натура…
А еще через полчасика меня словно бес попутал. По всем правилам оставил за себя Сулина, как старшего по званию, взял «виллис» и поехал в деревню, благо запрещавших бы это инструкций не было. Поехал отыскать Конрада и потолковать кое о чем, если согласится. Нет, я ни во что мистическое по-прежнему не верил, да и паршивая, по выражению полковника, позиция «не знаю, что и думать» понесла значительный урон. Просто… Просто-напросто розыскник и должен был отработать все источники, даже такие, как Конрад. Так я себя, по крайней мере, убеждал…
Корчму, где каждый вечер сиживали наши, я, по их рассказу, нашел легко. Время было еще раннее для выпивки, но за столами уже наливались четыре человека, судя по облику и замашкам, записные местные пьянчуги. Корчмарь, сразу видно, продувная бестия, как его и описывали наши, ко мне прямо-таки разлетелся. Чуть поскучнел, узнавши, что мне не нужно ни обеда, ни выпивки, но быстренько растолковал, как найти домишко Конрада. Я туда прямиком и поехал. Пару раз попадались шагавшие с деловым видом польские розыскники, но всякий раз ограничивалось взаимным отданием чести — ну, понятно, у них своих забот по горло, а мне их спрашивать и не о чем…
О Конраде, как обо всех заметных в деревне персонах (от старосты до самых искусных браконьеров) наши успели кое-что разузнать. В том числе и вызывавшее к нему определенную симпатию оказалось, он не поляк, а чистокровный немец (дед с бабкой и мать с отцом по каким-то своим причинам обосновались в этой глухомани еще до создания империи, когда здесь была не она, а Пруссия). Тем не менее он, когда пришли немцы, не записался в фольксдойче[11], хотя имел к тому все основания. Автоматически стал бы полноправным гражданином Рейха, что в оккупацию несло немалые выгоды, — но вот не захотел. Был в его биографии и такой интересный момент: он, оказалось, не в местной четырехклассной школе учился, а закончил полноценную гимназию, даже не в повяте, где ее не имелось, а в воеводстве. И после того, да еще отслужив обязательную военную службу при кайзере, вернулся в деревню, где безвылазно и обитал до старости. Жил с огорода, с курятника, но главным образом зарабатывал тем, что лечил травами. Круг пациентов у него был обширный, ездили даже из довольно отдаленных деревенек и хуторов, так что шарлатаном он наверняка не был: крестьяне — народ прижимистый, и зря выкладывать денежки, да не один раз, не станут. Забавно, но те же самые люди, что у него лечились и исправно платили, в то же время считали его кем-то вроде деревенского дурачка или по меньшей мере блаженного. То ли какие-то его высказывания их на это толкнули, то ли своим практичным мужицким умом не могли взять в толк, как такое может быть: чтобы челочек, единственный на всю округу, закончивший воеводскую гимназию, не стал делать карьеру в городе, а вернулся сюда на всю оставшуюся жизнь. Откровенно говоря, у меня самого такое не вполне в голове укладывалось…
Я без труда нашел его избу. Вот он, немаленький огород, окруженный хлипким плетнем, вот он, курятник — он вместе с изрядным куском земли отгорожен проволочной сеткой, и там разгуливают куры, каких я уже видывал в Польше, — побольше наших деревенских и как-то даже посолиднее. И вот что интересно: яблоньки, в отличие от тех, что я видел на других здешних подворьях, не укутаны внизу так, чтобы зимой оголодавшие зайцы их не обгрызли, а курятник, в отличие опять-таки от других, сколочен тяп-ляп, с изрядными щелями меж досками — а ведь тут хватает лисиц, без зазрения совести шаривших по курятникам во все времена года, и в иные щели лиса протиснется запросто…
Едва я остановил машину у невысокой калитки, он показался на пороге — в точности таким описывали, седой как лунь, усы вислые, длинные, совершенно не на немецкий, на чисто польский манер, лицо в морщинах. И взгляд какой-то… глубокий что ли. Не бывает таких глаз ни у деревенски дурачков, ни у «блаженненьких», как розыскник говорю…
Я вошел во двор, козырнул, представился. Он спокойно, неторопливо кивнул, потом спросил:
— Что привело в мой скромный домик пана капитана?
Речь у него была правильная, не совсем деревенская, и, как оказалось позже, в ней гораздо меньше словечек из местного говора, хотя они все же присутствовали, — ну конечно, он здесь родился и прожил почти всю жизнь, ни у кого не получилось бы в таких условиях полностью избавиться от местного диалекта.
Я сказал, чувствуя себя чуточку неловко:
— Хотелось бы поговорить, пан Конрад, если вы не против. Совершенно частным образом, ничего официального…
Он спокойно посторонился:
— Прошу вас.
Вошел следом за мной в небольшие чистенькие сени, провел в комнату, явно служившую, как у нас в старину говорили, горницей. Бедновато, но очень чисто — а ведь он бездетный вдовец, неужели сам управляется? Шкаф, явно сделанный еще при кайзере, стол, покрытый домотканой скатертью с узорами («Интересно, а кто ему стирает? — подумал я машинально. — Или и тут сам управляется?»), два столь же старых, но крепких на вид стула. Икон не видно — ну да, он же, по агентурным данным, не католик, а лютеранин, лютеране икон не держат. И семейных фотографий не видно, хотя поляки их обычно вешают, что в городе, что в деревне, — ну, может, так у немцев заведено, в немецких домах я еще не бывал. Большой, тоже явно старый, писанный красками портрет Бисмарка на стене — видел и раньше его портреты в энциклопедиях и сразу опознал. А в углу предмет меблировки, совершенно нетипичный для здешних мест — высокая этажерка из темного дерева с изрядным количеством книг. Есть сравнительно новые, то есть довоенные (кто бы при немцах разрешил печатать книги на польском?), есть постарше, хватает и вовсе уж старинных: толстенные тома в потертых, потрескавшихся переплетах из натуральной кожи, без тисненых на корешках названий. Я такие уже видел в Польше. На столе большая медная пепельница с окурками самокруток — ага, и в комнате присутствует табачный дух, уже легче, значит, и я смогу подымить вволю…
Он предложил сесть, спросил, не угодно ли пану капитану того или этого. Я отказался и от бимбера с закуской, и от чая, спросил только, можно ли закурить. Он кивнул, взглядом указав на пепельницу. Я достал почти полную пачку своих французских, предложил сначала ему, но теперь он, в свою очередь, отказался, вынул кисет, лист коричневатой папиросной бумаги, ловко свернул длинную самокрутку (хотя в деревне, как мне говорили, предпочитали трубки). Потянуло хорошим табачком, не каким-нибудь самосадом-горлодером, явно покупным.
Какое-то время мы молча курили. Я не то чтобы чувствовал себя неловко — просто совершенно не представлял, с чего начать. И он заговорил первым:
— Признаться, не ожидал, что вы придете, пан капитан. Я говорил вашим панам унтерам, что вы выбрали для стоянки очень плохое место, но вы там остались. Значит, кое во что не верите совершенно. Дело даже не в том, что вы большевик и вам не полагается…
Я его прервал достаточно вежливо:
— …а в том, что я — горожанин, верно? Мне это уже говорили, пан Конрад…
— Вот именно, — кивнул он спокойно. — Хотя такие утверждения в последние годы поколебались. Теперь и в деревнях сплошь и рядом люди помоложе не верят в то, во что верили их деды и отцы… — Он смотрел на меня цепким, пронзительным, умным взглядом. — Интересно, пан капитан, после того, что случилось, вы поверили, или все-таки не верите и теперь?
— Откуда вы знаете про… случившееся? — спросил я как мог спокойнее.
— Деревня, пан капитан, — пожал он плечами. — Любая новость форменным образом носится в воздухе…
Темнил, старый черт, ох, темнил. Новости все же не сороки и сами собой в воздухе порхать не способны, даже в деревне. Любые новости нужно как-то узнать… Конечно, проведенное комбатом (да и нами) прочесывание от посторонних взглядов не укрылось, особенно комбатовское, но из самого его факта никак нельзя сделать конкретные выводы… или можно, кое-какие. Предположим, человек с хорошим дедуктивным мышлением, вроде Шерлока Холмса, мог бы выстроить логическую цепочку, вычислить, что в лесу ищут именно тело: коли уж точно известно, что в здешних лесах нет ни бандитов, ни мин, ни каких-то немецких тайников… Но как бы они узнали, что пропала именно Катя? Пусть даже кто-то и видел, что вместо нее наверх теперь ходит Сулин, — и этого факта опять-таки недостаточно для того, чтобы сделать конкретные выводы. Постоянного наблюдения за лагерем никто здесь не вел — уж такие-то вещи мы определять умеем.
