— Ну так, поначалу, — лицо его стало серьезным, — мне надо натаскать вас в эбилепсии…
— В чем?
— Да в эбилепсии! Крепко слушайте и усекайте все в точности! Смотрите сюда. Сперва смутуйте слюну в варежке, — он надул щеки и задвигал ими, как будто полоскал рот, — тогда получите пену в пасти, смотрите, вот так, — с отталкивающей естественностью он показал, как это делается, — потом сжимаете пальцы в кулак, после закатываете фонари, — он страшно скосил глаза, — а потом — такое не каждому дается — давитесь от крика. Усекайте, вот так — бё-бё-бё — и заодно падаете. — Он грохнулся во весь рост на пол, так что вся тюрьма заходила ходуном, и, вставая, сказал: — Вот и эбилепсия в натуре, как нас учил блаженной памяти доктор Гульберт в «Батальоне».
— Да-да, до чего же похоже, — согласился я. — Но к чему все это?
— К тому, чтобы вас сперва выволокли из камеры! — объяснил красавчик Венцель. — Доктор Розенблат все ж таки недоумок. Ежели у какого-то хиляка отваливается голова, у Розенблата один ответ: мужик лопается от здоровья! И только к эбилепсии относится с большим решпектом. Это и к лучшему: тут же вас волокут в больничную палату. А тогда устроить побег — это раз плюнуть. — Он принял весьма заговорщицкий вид. — Оконная решетка в больнице вся перепилена и только склеена каким-то дерьмом для блезиру. Это секрет «Батальона». Вам всего две ночи потом надо быть на стреме, и коли увидите, как с крыши под окно спущена петля, тишком выньте прутья, чтобы никто не проснулся, проденьте плечи в петлю, мы вытянем вас на крышу и спустим на другую сторону улицы. П-баста!
— Но зачем мне бежать из тюрьмы? — робко возразил я. — Ведь я невиновен.
— Линять надо при любом раскладе! — возразил красавчик Венцель и от изумления вылупил на меня глаза.
Мне пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы отговорить его от дерзкого плана, который, как он мне сообщил, был итогом обсуждения в «Батальоне».
Для него оставалось загадкой, почему я отвергаю «божию милостыню» и предпочитаю ждать, пока меня освободят.
— Во всяком случае, я признателен вам и вашим верным друзьям от всей души, — растрогался я и пожал ему руку. — Когда минуют все напасти, я буду первым, кто вас отблагодарит.
— Да чего там, — искренне отказался Венцель, — поставите пару кружек «пльзеня», но не больше, и мы вам спасибо скажем. Пан Хароузек у нас за казначея в «Батальоне», он уже рассказал нам, что вы наш тайный благодетель. Что ему передать, ежели я через пару деньков выйду на волю?
— Да, пожалуйста, — быстро сообразил я, — скажите ему, пусть навестит Гиллеля и сообщит ему, что я крайне опасаюсь за состояние здоровья его дочери Мириам. Гиллель не должен спускать с нее глаз. Запомнили — Гиллель?
— Гирель?
— Нет, Гиллель.
— Хилер?
— Да нет же, Гил-лель.
Венцель едва не сломал себе язык, произнося непривычное для чеха имя, но наконец с ужасными гримасами одолел его.
— И потом еще одно: пусть господин Хароузек — я дружески прошу его, насколько это в его силах, — позаботится об одной знатной даме. Он, конечно, знает, о ком идет речь.
— Видать, вы говорите о знатной трясогузке, забавлявшейся со своим немчиком — доктором Саполи? Так она же развелась с мужем и упорхнула вместе с отпрыском и Саполи.
— Вы точно знаете?
Голос у меня задрожал. Как я ни обрадовался за Ангелину, тем не менее у меня сжалось сердце.
Сколько я из-за нее перенес волнений, и вот на тебе — она меня забыла.
Может быть, она считала, что я в самом деле убийца?
У меня к горлу подступил горький комок.
Верзила, казалось, чувствовал, что для беззащитного человека свойственно говорить обо всем, связанном с его любовью, он догадался, что творится в моей душе, так как робко отвел взгляд и не ответил на мой вопрос.
— Может быть, вы знаете, что с дочерью Гиллеля Мириам? Вы знакомы с ней? — сдавленным голосом произнес я.
— Мириам? Мириам? — Венцель озадаченно наморщил лоб. — Не та ли, что ночами частенько ошивается в «Лойзичеке»?
— Нет, конечно.
Я невольно улыбнулся.
— Тогда не знаю, — сухо ответил Венцель. Мы помолчали.
— Что Вассертрума черти забрали, вы об этом, ясное дело, слышали?
Я в ужасе вскочил.
— Ну да, — Венцель ребром ладони провел по горлу. — Убит, убит, это был кошмар, скажу я вам. Когда взломали лавку — поскольку несколько дней его никто не видел, — я, натурально, оказался там первым — а чего теряться! И там в своем поганом кресле сидел Вассертрум, вся грудь в крови, глаза как плошки. Знаете, я крепкий парень, но у меня в котелке все кругом пошло, скажу я вам, и тут я скумекал, что вот-вот упаду без сознания. Самому себе стал твердить без продыху: Венцель, повторяю, Венцель, не трухай, это всего лишь мертвый еврей. В глотку ему всадили напильник, а в лавке все распотрошено вверх тормашками. Натурально, как по статье, убийство с целью ограбления…
«Напильник! Напильник!» Я почувствовал, как у меня от ужаса остановилось сердце. Напильник! Значит, нашел он дорогу к Вассертруму!
— Я даже знаю, кто его прикончил, — вполголоса продолжал Венцель после короткого молчания. — Кроме рябого Лойзы, никто, скажу я вам, не мог пойти на такое мокрое дело. На полу в лавке я как раз нашел его перочинный ножик и мигом заначил его, чтобы не пронюхали легавые. А в лавку он проник через подземный ход.
Венцель резко прервал рассказ и несколько секунд напряженно вслушивался, затем бросился на нары и оглушительно захрапел.
Тотчас хрипло зазвенел засов, в камеру вошел надзиратель и подозрительно оглядел меня.
Я принял безучастный вид, а Венцель продолжал храпеть. Только после нескольких пинков он, зевая, поднялся и пошел за надзирателем, пошатываясь спросонья.
Дрожа от волнения, я развернул письмо Хароузека и стал читать.
«12 мая.
Дорогой мой бедный друг и благодетель!
Я ждал неделями, что Вас наконец освободят — но все напрасно, — делал все возможное, чтобы собрать материал, доказывающий Вашу невиновность, но ничего не нашел.
Я просил следователя ускорить производство дела, но всякий раз слышал, что он ничего не может поделать — это функция прокуратуры, а не его. Казенная волокита!
Только что час назад мне тем не менее кое-что удалось, отчего я надеюсь на лучший результат: я узнал, что Яромир продал Вассертруму золотые часы, найденные им после тогдашнего ареста Лойзы в его кровати.
В «Лойзичеке», куда, как Вы знаете, наведываются детективы, ходят слухи, что у Вас нашли часы, принадлежавшие Зотману, труп которого, впрочем, все еще не найден, это corpus delicti[24] против Вас. Остальное я связываю с Вассертрумом et cetera!
Я тоже решил дать Яромиру 1000 гульденов…» Я читал, и слезы радости выступили у меня на глазах: только Ангелина могла дать Хароузеку такую сумму. Ни у Цвака, ни у Прокопа с Фрисляндером таких денег не было. Значит, она меня не забыла! Я продолжал читать. «…1000 гульденов и обещал отдать позднее еще 2000, если он тут же пойдет со мною в полицию и признается, что нашел часы у брата и продал их.
Но все это произойдет, когда мое письмо уже будет у Венцеля на пути к Вам. Времени в обрез.
Будьте уверены — это произойдет. Уже сегодня, ручаюсь.
Нисколько не сомневаюсь, что убийство совершил Лойза и он же украл часы Зотмана.
Если же, вопреки ожиданиям, что-то получится не так, ну, тогда Яромир знает, что делать, — в любом случае он опознает часы, как те же, что нашли у Вас.
Итак, наберитесь терпения и не отчаивайтесь! Может быть, день Вашего освобождения не за горами!
Несмотря на это, наступит ли день, когда мы встретимся?
Не знаю.
Должен сказать, что не верю, потому что со мною скоро все будет кончено и я должен смотреть в оба, чтобы смерть не застала меня врасплох.
Но в одном я твердо уверен — мы должны встретиться.
Если даже и не в этой жизни и не за гробом, но в тот день, когда наступит конец света, когда, как сказано в Библии, ГОСПОДЬ извергнет из уст своих тех, кто были теплы, и не холодны и не горячи[25].
Не удивляйтесь, что я так говорю! Я никогда не беседовал с Вами о таких вещах, но когда Вы однажды коснулись Каббалы, я уклонился от разговора, но — знаю то, что знаю.
Может быть, Вы понимаете, о чем я говорю, а если нет, прошу Вас, то, что я сказал, выбросьте из головы. Однажды в горячке я думал, что вижу на Вашей груди знаки. Вполне возможно, что я видел сон наяву.
Если Вам в самом деле меня не понять, считайте, что я владею известными познаниями почти с самого детства, ведущими меня по неведомому пути, познаниями, которые немыслимо сравнить с тем, чему учит медицина или, слава Богу, которые ей неизвестны. Надеюсь, что никогда и не будут известны.
Но я не позволю дурачить себя научным знанием, высшая цель которого украшать «зал ожидания», вместо того чтобы его разрушить.
