Я решил, что он не способен совершить ничего дурного, потому что оставался совершенно спокойным. Вероятно, вызов на дуэль или что-то в этом духе.
— К сожалению, я здесь так долго, что мне кажется, будто я уже просидел здесь всю жизнь. — Я невольно вздохнул, и он с сочувствием посмотрел на меня. — Желаю вам особенно не переживать, господин Лапондер. Судя по всему, думаю, вас скоро освободят.
— Бабушка надвое сказала, — невозмутимо ответил он, и в его ответе я услышал скрытый намек.
— Не верите? — улыбнулся я. Он покачал головой. — Как это понять? Неужели вы совершили что-нибудь сверхужасное? Простите, господин Лапондер, я не из любопытства, а лишь из сочувствия к вам.
Он помедлил мгновение, затем ответил, не поведя бровью:
— Умышленное убийство на почве полового извращения.
Меня словно дубиной шарахнуло по затылку.
От ужаса и омерзения я не мог вымолвить ни слова.
Он, казалось, заметил мою реакцию и тактично посмотрел в сторону, но ни малейшей морщинкой на своем механически улыбающемся лице не выдал того, что оскорблен моим внезапно изменившимся отношением к нему.
Мы продолжали молчать и ни разу не взглянули друг на друга.
Едва наступили сумерки и я улегся, он тут же последовал моему примеру, разделся, аккуратно повесил одежду на вбитый в стену гвоздь, растянулся на нарах, и по его спокойному глубокому дыханию чувствовалось, что он сразу же заснул.
Всю ночь я не находил себе покоя.
Постоянное ощущение, что подобное чудовище находится рядом и я должен дышать с ним одним воздухом, было так тревожно и отвратительно, что впечатления дня, письмо Хароузека и все остальное отошли на задний план.
Я улегся лицом к убийце так, чтобы все время держать его в поле зрения; знать, что он у меня за спиной, было невыносимо.
Камера была освещена тусклым сиянием луны, и я видел, что Лапондер лежит неподвижно, словно окаменел.
Его черты приобрели что-то от покойника, а полуоткрытый рот лишь усиливал это впечатление.
За долгие часы сна он ни разу не изменил положения тела.
Только глубокой ночью, когда тонкий лунный луч упал ему на лицо, он едва заметно пошевелился и беззвучно задвигал губами, точно разговаривал во сне. Это были одни и те же слова — может быть, фраза из двух слов, таких, как «Оставь меня. Оставь меня. Оставь меня».
Прошло еще два дня, я словно не замечал его, а он тоже не произнес ни слова.
Его обращение по-прежнему оставалось любезным. Когда бы я ни вздумал поразмяться, он тут же был весь внимание и, если сидел на нарах, предупредительно убирал ноги, чтобы дать мне пройти.
Я начал укорять себя за черствость, но не в силах был отделаться от отвращения к нему, хотя старался изо всех сил.
Я надеялся привыкнуть к его соседству — ничего не вышло.
Даже ночами я продолжал бодрствовать, едва на четверть часа забываясь сном.
Вечерами точь-в-точь повторялось одно и то же: он почтительно ожидал, пока я не улягусь, затем снимал свой костюм, тщательно разглаживал на нем складки, вешал на гвоздь и все в таком роде.
Как-то ночью — может быть, где-то около двух часов — полусонный от усталости, я снова забрался на полку, всматриваясь в круглый диск луны, лучи которой маслянисто отражались на медном лике башенных часов, и с грустью думал о Мириам.
И вдруг за спиной я услышал ее тихий голос.
Я тут же стряхнул с себя полудрему, обернулся и, прислушиваясь, стал наблюдать.
Прошла минута.
Я подумал, что мне только показалось, как снова услышал голос.
Я плохо разбирал слова, но они звучали просьбой: «Спрашивай, спрашивай».
Конечно, это был голос Мириам.
Дрожа от волнения, я спустился вниз так тихо, насколько было возможно, и подошел к постели Лапондера.
Лунный луч выхватил из мрака все его лицо, и я отчетливо различал, что веки у него открыты, но видны лишь белки глаз.
По неподвижности его скул я понял, что он спит глубоким сном.
Только губы шевелились, как на днях.
Мало-помалу я стал понимать слова, произносимые им сквозь зубы: «Спрашивай. Спрашивай».
Голос был поразительно похож на голос Мириам.
— Мириам? Мириам? — невольно воскликнул я, но тут же приглушил голос, боясь разбудить спящего.
Я дождался, пока его лицо снова не окаменело, затем чуть слышно повторил:
— Мириам? Мириам?
Его губы произнесли едва слышно, но отчетливо:
— Да.
Я вплотную приложил ухо к его губам.
Через какое-то время я услышал шепот Мириам — несомненно, это был ее голос, и у меня мурашки побежали по коже.
Я так жадно впитывал слова, что схватывал один их смысл. Она говорила о любви ко мне и о невыразимом счастье, оттого что мы наконец нашли друг друга и никогда больше не расстанемся, торопливо — без пауз, как будто боялась остановиться и использовала каждое мгновение.
Затем голос стал прерывистым, а порой замирал совсем.
— Мириам? — спросил я, трепеща от страха и затаив дыхание. — Мириам, ты умерла?
Никакого ответа.
Затем почти невнятно:
— Нет… Жива… Я сплю…
И больше ничего.
Я продолжал прислушиваться.
Тщетно.
От волнения и дрожи я вынужден был опереться о край нар, чтобы не упасть на Лапондера.
Иллюзия была столь полной, что время от времени мне чудилось, что в самом деле вижу перед собой спящую Мириам, и я должен был собрать все силы, чтобы не прильнуть поцелуем к губам убийцы.
— Енох! Енох! — внезапно услышал я его лепет, а затем все яснее и членораздельнее: — Енох! Енох!
Я тотчас узнал голос Гиллеля.
— Это ты, Гиллель?
Никакого ответа.
Я вспомнил, что где-то читал, как спящего, чтобы он заговорил, надо спрашивать не в ухо, а против солнечного сплетения у подложечной ямки.
Я так и сделал:
— Гиллель?
— Да. Слушаю тебя.
— Мириам здорова? Ты все знаешь? — торопливо произнес я.
— Да, все. Уже давно. Не беспокойся, Енох, и не бойся.
— Ты простишь меня?
— Я же сказал тебе — не беспокойся.
— Мы скоро увидимся? — Я опасался, что больше не смогу разобрать ответа, последняя фраза была уже чуть слышна.
— Надеюсь… Буду ждать… тебя… Когда я смогу… затем должен… в страну…
— Куда? В какую страну? — Я почти упал на Лапондера. — В какую страну? В какую?
— Страна… Гад[26]… Южная… Палестина.
Голос угас.
Бесконечные вопросы перепутались в моем мозгу: почему он назвал меня Енохом? Цвак, Яромир, часы, Фрисляндер, Ангелина, Хароузек.
— Прощайте и не поминайте лихом, — вдруг громко и отчетливо произнесли губы убийцы. На этот раз с интонацией Хароузека, но так похоже, точно это сказал я сам.
И мне дословно припомнилась последняя фраза из его письма.
Лицо убийцы уже исчезло во тьме. Лунный луч падал теперь на изголовье тюфяка. Через пятнадцать минут камера погрузится в полный мрак.
Я продолжал без конца задавать вопросы, но ответа не было.
Убийца лежал неподвижно как труп, и веки его сомкнулись.
Я проклинал себя за то, что все эти дни видел в Лапондере всего лишь садиста-преступника и ни разу не взглянул на него как на человека.
По тому, что только что произошло со мной, было ясно: Лапондер — сомнамбула, существо, находившееся под влиянием полнолуния.
Может быть, он совершил злодейское убийство в сумеречном состоянии сознания. Наверняка.
Теперь, когда рассвело, окаменелость черт его лица смягчилась и сменилась выражением блаженного смирения.
Не мог так беззаботно спать человек, у которого на совести было убийство, убеждал я самого себя.
Я едва дождался, когда он проснулся.
Знал ли он, что произошло?
Наконец он открыл глаза, перехватил мой взгляд и отвернулся.
Я тут же подошел к нему и взял его за руку.
— Простите, господин Лапондер, что я до сих пор был так неприветлив с вами. Но такой из ряда выходящий случай, что…
— Будьте уверены, сударь мой, — с живостью перебил он меня, — я вполне понимаю, какое ужасное должно быть чувство, когда находишься в одной камере с садистом-убийцей.
— Не говорите больше об этом, — попросил я. — Сегодня ночью мне в голову лезло всякое, и я не могу отделаться от мысли, что, может быть, вы… — я пытался найти нужное слово.
— Вы считаете меня больным, — помог он мне. Я согласился.
— Думаю, это можно заключить по некоторым признакам. Я… Я… Позвольте спросить без обиняков, господин Лапондер?
— Пожалуйста.
— Прозвучит это несколько странно, но… Скажите, что вам сегодня снилось?
Он с улыбкой покачал головой.
— Я никогда не сплю.
— Но вы разговаривали во сне.
Он удивленно взглянул на меня. С минуту раздумывал. Затем уверенно ответил:
— Что-то, однако, могло случиться, если вы задали такой вопрос. — Я подтвердил. — Я никогда не сплю. Я — я скитаюсь, — вполголоса добавил он после паузы.
