— Сшили? — челюсть у Петра сама собой опустилась. — Как это?
— Не знаю… — покачала головой монахиня, обернувшись на его голос. — Советским врачам понадобилось сделать несколько операций, чтобы вновь разъединить детей. У них обоих ужасающие шрамы на боку и руках. Возможно, эти… нелюди… тоже посчитали их братом и сестрой… а может, и нет… Не знаю, — пройдя к своему столу, она опустилась на стул и, сцепив руки в замок, продолжила уже твердым, безликим голосом: — Мы считали их братом и сестрой, близнецами. Дети не приходили в себя больше года. Никто не верил, что они выживут. Мы провели обряд крещения, Отец Филип четыре раза читал над ними отходную молитву… А они все дышали. В мае 46-го пришла в сознание Элиза. Она, напуганная, звала Остина и отказывалась находиться в другой келье. Она кричала и плакала, пытаясь ползти на поиски мальчика. Мы оставили ее рядом с ним, и Элиза немного успокоилась. Она просто лежала рядом с Остином и обнимала его, реагируя только на приближение к ним кого-либо. И с тревогой следила за тем, что делают с мальчиком, когда к нему прикасались. И если ей казалось, что ему причиняют боль, Элиза начинала тихо плакать. А спустя чуть больше месяца открыл глаза и Остин, — монахиня вздохнула и замолчала.
Петр тоже молчал, переваривая услышанное. У него в голове не укладывалось то, что случилось с детьми.
— А Костик… Вы сказали: операции… шрамы… И что он не будет ходить… — с трудом выдавил из себя Петр. — Что с ним?
— Видимо, от голода или от того, что им вкалывали… я не знаю… но у Остина большие проблемы с ногами. Доктор, который лечит детей, сказал, что, возможно, это туберкулез костей, но даже он не уверен — слишком много проблем у мальчика, чтобы было возможно точно определить его заболевание. У него ноги… они словно перестали расти, их корежит и выкручивает, а с полгода назад у него появился первый свищ, из которого начали выходить осколки кости, — монахиня подняла темные, измученные глаза на мужчину. — Ходить Остин не может. И уже не сможет. У Элизы ситуация чуть лучше. Она плохо, но может стоять на ногах. У нее слабость от крайней степени дистрофии и практически полная атрофия мышц на ногах и руках. Доктор сказал, что детей очень длительное время держали в лежачем положении, не позволяя им двигаться, и мышцы атрофировались. То же и с руками — левая у Остина и правая у Элизы изуродованы не только шрамами, они еще и были сшиты между собой и обездвижены. У Остина это все осложняется еще и заболеванием костей.
— Два года прошло… — поднял на нее глаза Петр. — Неужели они не могли поправиться? Почему дистрофия до сих пор? У вас нет еды?
— Дело не в этом… — покачала головой настоятельница и снова опустила взгляд на свои крепко сжатые руки. — Любая из монахинь отдала бы им последнюю крошку еды… Но очень долгое время они не принимали вообще ничего, кроме крохотного количества воды. Врачи вводили им питание через капельницу. Потом, спустя время, начал усваиваться кисель мизерными порциями. Когда их нам оставили, мы каждые пятнадцать минут вливали им в рот по несколько капель киселя. Так продолжалось с год, и только спустя год количество киселя удалось увеличить до половины ложки. Больше они ничего не принимали — мгновенно открывалась страшная рвота, их обсыпало жуткой сыпью, кожа покрывалась язвами… Сейчас они могут есть уже примерно с полстакана за раз, и перерывы между приемами пищи составляют часа два-три. Они уже научились кушать очень жидкую манную кашу на воде, и этого мы достигали почти два года. Едят они и бульон, но совсем понемногу, ложки по две-три, — она подняла на него глаза. — Они голодны. Все время хотят есть. Но нельзя. Самое сложное — удержать их от того, чтобы не съели лишнего. Чуть больше еды или еда непривычная — и у них открывается страшная рвота. Рвет долго, порой до крови. Они буквально начинают исходить желчью и кричат от страшных болей в животе. Все тело покрывается сыпью и язвами, они чешутся каждую секунду, и этот зуд унять очень сложно…
— Но Костик… Он же двигался! Я видел! — вскинулся Петр.
— Сейчас они уже могут передвигаться, — кивнула настоятельница. — В хорошую погоду мы выносим их на лужайку. Элиза немного ходит, правда, с поддержкой, а Остин приспособился передвигаться ползком.
В кабинете повисла напряженная тишина. Петр пытался осознать то, что случилось с его сыном, и думал, что ему делать дальше, как растить мальчика. Настоятельница терпеливо ждала.
— Вам лучше уйти, — наконец шевельнулась женщина. — Подумайте хорошо, и если все же решитесь забрать мальчика, приходите завтра. Если же поймете, что вам будет слишком сложно растить его, он останется здесь. Мы сделаем все возможное, чтобы вылечить и вырастить их. Возможно, найдутся семьи, которые усыновят их, несмотря на трудности.
— Я… — начал Петр.
— Уходите! — решительно прервала его монахиня и резко поднялась со своего места. — Не отвечайте сейчас ничего. Подумайте.
Петр взглянул в ее жесткое и решительное лицо. «Сильная женщина… — промелькнуло в его голове. — Хотя увидеть и пережить то, что видела она…» Он кивнул и тоже поднялся.
— Я приду завтра, — просипел он и вышел из кабинета.
На следующий день Петр с самого утра топтался перед воротами монастыря. Впустили его часа через три, и сразу повели в то здание, в котором жили дети. В волнении от предстоящей встречи с сыном мужчина едва ли не бежал, напрочь позабыв о протезе.
На сей раз дети сидели на расстеленном на полу одеяле и водили пальчиками по дощечке с песком, оставляя на ней разводы. Настоятельница также устроилась на полу подле них и, тихонько разговаривая с ними, иногда со смешком тоже проводила пальцем по дощечке, что-то поправляя.
Петр постоял в дверях, не решаясь войти. Обернувшись, он понял, что сопровождавшая его монахиня испарилась. «По воздуху они, что ли, летают?» — нахмурившись, подумал он и, глубоко вздохнув, шагнул в келью.
Три головы поднялись и уставились в его сторону.
— Доброе утро, — поздоровался Петр.
— Доброе, — отозвалась настоятельница и улыбнулась, вновь перейдя на польский: — Остин, вот твой папа. Он очень долго искал тебя.
— Костик… — Петр шагнул поближе и, не зная, куда деть руки, суетливо потер их о штаны. — Сынок… Иди ко мне, родной мой! — не замечая текущих ручьем слез, протянул он руки к мальчику.
Сперва отшатнувшись, Костик испуганно взглянул на настоятельницу, но та, улыбнувшись, кивнула ему и слегка подтолкнула к Петру. Еще раз посмотрев на улыбавшуюся игуменью, мальчик встал на четвереньки и несмело двинулся в сторону отца. Впрочем, ползти ему не пришлось — не выдержав, Петр подхватил сына на руки и, обливаясь слезами, принялся его целовать, прижимая мальчонку к себе.
— Папа… — раздалось неуверенное снизу, и его слегка потянули за штанину.
Петр, прижав к себе мальчика, взглянул на игуменью, торопливо схватившую девочку в охапку и прижавшую ее к себе, что-то тихонько шепча ей. Но девочка, завозившись, чуть высвободилась и, увидев, что Петр смотрит на нее, робко спросила на польском:
— Ты мой папа?
Не выдержав взгляда синих глаз, вопросительно смотрящих на него, Петр, всхлипнув, кивнул и, поудобнее ухватив сына одной рукой, второй потянулся к девочке.
— Конечно, дочка… Я твой папа, Лизонька, — с трудом прохрипел он и, подхватив поданную ему удивленной игуменьей девочку, прижал ее к себе и уткнулся губами в ее макушку.
Глава 21
— Вот так вот, Миха… — проговорил Петр, и Мишка, тряхнув головой, вынырнул из воспоминаний мужчины. — Матушка Мария все документы нам сделала, Лизоньку сразу моей дочкой записали. Да она и есть моя дочка — кровь в ней моего сына течет, а значит, и моя. Так что она тоже моя кровинушка, — с нежностью взглянул он на сопевших во сне детей.
— Правильно, что забрал обоих, — мягко улыбнулся в ответ Мишка. — Ничего, Петь, вырастут.
— Конечно вырастут, — тряхнул головой мужчина.
— Пойду я, — поднялся Мишка. — Уж третий час ночи, спать пора. Засиделся я у тебя.
